Дневник ее соглядатая
Шрифт:
Мы тронулись в Шушу еще затемно на подводе с завхозом гостиницы, вызвавшимся нас довезти. Это был провяленный и закопченный мужичонка неопределенного возраста и породы.
Мерно протряслись с Линой около двух часов в хлипкой повозке, запряженной приземистой лошадкой, похожей на ослика-переростка. Горы на горизонте возмужали, дорога стала по-родному извилиста и красива, а сердце мое сладко и предательски екало, учуяв родину. Срассветом въехали в Шушу.
Стоял плотный, какой-то пластовой туман, в котором тонули
Все было нереально: витые решетки местами обвалившихся балконов, просторные арочные окна, ведущие в никуда. На осыпающихся балюстрадах красовались резные каменные вазоны. Особняки когда-то, наверное, были восхитительными и величественными, некоторые даже трехэтажными, теперь они превратились в остовы с провалами окон. Большинство без крыш.
Тощая черная коза паслась на мощной каменной стене, поросшей травой и мелким кустарником. Другая упорно карабкалась к ней наверх, перепрыгивая с камня на камень выступающей, как зубцы, кладки. Луч утреннего солнца прорезался сквозь туман, и руины стали розовым, печальным сном.
На дребезжание телеги из какой-то слепленной наспех глиняной хибары у дороги выглянул старый, заросший щетиной азербайджанец. Босой, несмотря на то что в округе еще лежал скудный снег, и закутанный в одеяло. За ним следом выскочил трехлетний карапуз, тоже босой, с большим рахитичным животом, едва прикрытым грязной распашонкой.
– Бомбежка? – растерянно спросила я возницу, боязливо и зачарованно оглядываясь по сторонам.
Он без всякого интереса окинул открывшуюся глазу живописную разруху и любовно поправил один об другой одетые на босу ногу большие солдатские ботинки без шнурков, из которых в разные стороны вываливались заскорузлые языки, словно у двух бешеных кожаных собак. Башмаки были хозяину маленько великоваты. «Боже, какая бомбежка? Тут же не было немцев!» – мелькнуло у меня в голове.
– Не, резня. Тута раньше армяне селились, – скучно, словно нехотя, пояснил возница. – Еще с прошлого века, даже монастырь с церквами отстроили. – Он, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону дальних развалин. – Но как только советская власть тута установилась, местные азербайджанцы захотели вернуть землю себе. Долго подбивали клинья под начальство, а потом обложили дома армян полыном и пожгли. Многие задохнулись и сгорели вместе со скарбом. Другие побросали все добро и, говорят, успели по монастырским подземным ходам уйти.
– Какой ужас!
– Каждый в своей правоте, – отстраненно пожал плечами возница и, продолжая любоваться недавно выменянными на базаре ботинками, пояснил: – Я сюды в детстве босяком попал, семья моя с Рязани. – И убежденно, как-то криво усмехнувшись, прибавил: – Родная землица крови с потом просит. Ей тоже пить охота.
Начался небольшой подъем, мужичок спрыгнул с самодельного облучка и повел лошадку в поводу, мимоходом любовно огладив ее крутой бок. В нашем вознице было много любви, но вся она была отдана старой кобыле-недорослику и новым башмакам.
– Но это давно было?
– Говорю же, после революции, кажись в девятнадцатом…
– Двадцать пять лет назад? – изумилась я. – Почему же они до сих пор не обустроились?
– А шут их знает, – пожал плечами возница.
Мы подъехали к местами порушившейся высокой каменной ограде, в прорехи которой виднелись обшарпанные остатки прежней роскоши господского, вернее, байского дворца. В нем и приютился интернат для инвалидов-фронтовиков.
Только я успела скинуть с телеги чемоданы и расплатиться с возницей, как откуда-то сбоку выскочил молоденький солдатик и бросился к нам с Линочкой. Он бежал, то нелепо взмахивая руками, словно птенец, пытающийся взлететь, то складывая их запретительным крестом, словно призывая нас не двигаться с места. Возница между тем, не оборачиваясь, весь поглощенный созерцанием башмаков, скрылся за поворотом с другой стороны.
– Я уп-п-полномоченный, – запыхавшись, с трудом выговорил солдатик – мальчишка, смуглый, маленький, черноглазый.
Он очень волновался, и над верхней губой у него все время выступали капельки пота, которые поблескивали на быстро восходящем солнце. Он инстинктивно промокал их сжатым кулаком с натянутой глянцевой кожей. Ивдруг я почувствовала, что он задыхался не от бега, а от страха.
– Стойте, я привез вам записку от Светланы!
– От Светланы? – изумилась я. Это была моя попутчица и благодетельница. Она везла к мужу из Москвы троих дочерей, шести, пяти и трех лет. Верочку, Надю и Галину. Трех белокурых ангелочков, сразу полюбившихся и мне, и Апрелиночке…
Записка химическим карандашом, прыгающие буквы: «Тоня! Нас с мужем ночью заберут. Не знаю за что, но знаю, что не отпустят. Умоляю, спаси детей. Я скажу, что они гостят у друзей за городом. Беги сама. Мужа не жди. Его взяли в дороге. Вчера вечером получили распоряжение о твоем задержании. Надыр – верный друг. Унего бумага на тебя на выезд. Вчерашним числом».
Страх, от которого задыхался Надыр, обжег и меня. А вдруг провокатор? Верить или нет? И куда бежать? Я знала только одно место, где можно схорониться, – родной дом во Владикавказе, где не была больше двадцати лет…
– Быстрее, быстрее, у нас малое время, – бормотал Надыр и промокал верхнюю губу судорожно сжатым смуглым кулачком.
– А что за бумага? – механически спросила я, а у самой стучало в мозгу: «Враг или друг? Спаситель или палач?»
– Вы назначаетесь сопровождающей к двум слепым морякам. Их должны выписать домой. Тогда вам выдадут проездные документы.
– А дочке?
– У меня полковничьи дети в телеге, – торопливо прошептал Надыр и даже оглянулся, до того стало ему от собственных слов страшно, – я их у соседнего дома в кустах оставил. Надо спешить.