Дневник метаморфа

— Волна с искрой всегда вместе, — пробормотала Тенго, хватая блескавку. — Сперва волна — следом искра…

Она зажмурилась так крепко, что из носа хлынула кровь, и пустила самую тонкую и самую длинную волну, на какую только была способна, затем раскрутила блескавку и хлестнула вслед ультразвуковой волне.

И грянул взрыв.

Глава 31. Дорогой дневник

Это пиздец, дорогой дневник. Я едва успел понять, что цефалот заплыл в бобровник, как реликтовые курвабобры напали на мою плавучую студию, заботливо вскормленную говном и требухой, и завертелся весь этот трэш, включая ранение Тенго.

— Ударь меня шокером! — молила истекающая кровью милая.

Её перевязать требовалось, а не добивать! Но вдруг она знала, о чём просила? Может, шокер сработает с Тенго как повербанк с подсевшим вне дома наручным компом — зарядит? С максимально странным и противоречивым чувством я приставил шокер вплотную к её телу, треснул и, разумеется, вырубил. Тенго затряслась, рухнула как подкошенная, да так лежать и осталась. В её боку зияла глубокая рваная рана, оттуда в воду, покрывавшую пол, натекло порядком крови. Безмозглый пылесос быстро нашёл по запаху и лизал эту кровавую воду, я даже и не отгонял его — не до того было. Цефалот скрипел, трещал и ходил ходуном, я упал пару раз, защищая лапами рюкзак с детьми — проклятые бобры, чтоб им ни дна, ни покрышки, терзали нашего бедного Бобика острейшими зубами, привыкшими валить огромные деревья. Порою мерзко оскаленная зверская рожа, размером с медвежью, просовывалась в прогрызенную дыру, тогда я делал, что мог — бил шокером или угощал химией. Извёл реактивы и антисептики, одному реликтовому гаду достался сульфадиакзин, другому йод, третьему зелёнка, угробил всю свою фармацею, но атака не прекращалась! Тогда уверился, что теперь гарантированно погибнем все: пиздец котятам, больше срать не будут.

Вдруг вижу — Тенго загребает лапами, словно плывёт… Я испугался, решив, что начались агональные судороги, но та вдруг села с закрытыми глазами и как сомнамбула стала крутить перед собой лапой. Глаза её были крепко зажмурены, как она делала, когда включала свой внутренний сканер, пасть приоткрыта, из носа текла кровь. Несчастный, изгрызенный Бобик вытянул дрожащее сосало, раскрыл изжёванные курвабобрами лепестки и из последних, кажется, сил приподнял её, выставляя наружу. Я обеими лапами обхватил сосало и придерживал всем своим весом, помогая вытянуться. Я ничего не понимал, дорогой дневник! В лапах Тенго вдруг откуда-то появилась плазменная плеть, которую она свила, будто рисовала ракушку. Ещё секунду назад этой плети и в помине не было. А потом бахнуло так, что я ослеп и оглох. Последнее, что мельком увидел в ослепительно яркой вспышке — как мгновенно вскипела вода вокруг цефалота. Плавучий дом подбросило в воздух, а затем мир погрузился в тишину.

Очнулся от гула и звона всё в той же тьме. Гудело и звенело в моих собственных ушах. Что-то трогало меня за лапу и ощупывало хвост. Я оттолкнул чёртов пылесос и со стоном сел, держась за голову. Открыл глаза… Не поверил им, закрыл, протер пальцами и снова открыл — вокруг царила кромешная тьма. Может я долго провалялся без памяти и наступила ночь? Но почему не вижу флюоресценции цефалота? Или какой-то завалящей небесной звёздочки? Хоть чего-нибудь?! Понадобилось время, чтобы догадаться: я ослеп и оглох после взрыва. Осознав это, заплакал.

— Тенго? — позвал.

Вроде громким голосом сказал, но даже сам себя не услышал. О прионы, мини-боги янтарного мира!!! Я принялся щупать вокруг лапами и нюхать носом — всё, что мне оставалось. Я был в мёртвом цефалоте, неподвижно застывшем в наклонённом виде, очевидно, на берегу, по крайней мере движения и качки я не чувствовал, только вонь речной воды. Тенго лежала тут же, ещё тёплая, но неподвижная, безвольная как тряпочка, она не встала, сколько я не тряс и не звал. Ощупал — кровь всё ещё сочилась из её прокушенного левого бока, наверное, прошло не так и много времени. Я прижал лапу к её груди и ощутил слабое биение сердца. Жива! Нужно было что-то делать, и я сделал, что мог — вылизал рану.

Вдруг словно кипятком окатило — дети!!! Я стал на ощупь двигаться по цефалоту, усиленно нюхая всё вокруг и поражаясь тому, какими жёсткими и шишковатыми стали мягкие прежде стены. Нанюхал остатки разбитых взрывом реактивов и, о чудо! Нашёл свой рюкзак. Лапы тряслись, пока его расстёгивал, дыхание замерло, я сунул туда лапу и… нашел два шевелящихся тёплых тельца. Тогда лишь дышать и смог. Принялся вылизывать беспомощных крох, очевидно голодных, я физически чувствовал их голод, хоть и не слышал писка. Радость от того, что мелкие живы, длилась недолго — я теперь был попросту инвалидом, не способным ни покормить, ни как-либо защитить семейство. Слёзы сами по себе полились из слепых моих глаз и потекли по морде.

Мне было жаль этих крох, жаль умирающую, очевидно, Тенго, по-своему любившую меня, и которую я несомненно полюбил, и дело было вовсе не в прионах с феромонами, а в том, что в вожделенном человеческом социуме, уже безвозвратно потерянном, я никому не был нужен, как и сам особо ни в ком не нуждался. Одиночество не пугало и не огорчало, потому что всегда находилось занятие. Я знал, что ничего не знаю, и бесконечно искал истину не в диспутах, а в пробирках. Однако, манящие загадки и тайны, которым я всецело поклонялся, с которыми играл и заигрывал, которыми отгораживался от бессмысленного, в сущности, круговорота жизни, без меня разгадают другие. Если уж говорить о тайнах — в мире Тенго их водилось никак не меньше, если не больше. Ручей легко найдёт врача на замену, немногочисленная родня оплачет и забудет. Может кто-то из друзей вспомнит добрым словом, мол, тусил когда-то с нами Коля, приКольный долбоёб, сгинул за Ручьём, да и хуй с ним.

Все настоящие, хоть и невольные мои близкие жили здесь, в янтарном мире, а теперь их время неумолимо заканчивалось. Пусть не гуманоидные, так что же? Ведь кем теперь был я сам, если не метаморфом? И вполне функционировал, стоило лишь приноровиться! По крайней мере жилось совершенно не скучно. «Ты ведь тоже теперь чувствуешь волну и импульс, — вспомнил я слова первошамана. — Иначе говоря — мы слышим эхо общения Первотворцов…» Без разницы, по «воле» или «прихоти», как говорил нахальный малец из биокапсулы, но близкие у меня появились и наполнили смыслом жизнь.

Вдруг безумная мысль пришла в мою грешную голову. Если физиологически я теперь подобен сородичам Тенго, а я им подобен, раз смог оплодотворить и выносить эти яйца, значит и в башке всё подобным образом перестроено? Речь ведь понимал?

Я положил голодных детей в костенеющую уже и жёсткую, всю шишковатую колыбель, предварительно выбросив из неё осколки оплавленной, разбитой техники и, сев на задницу, зажмурился изо всех сил, словно это в самом деле могло изменить окружающую тьму.

— Хочу видеть, — беззвучно произнёс, мысленно представляя окружающий ландшафт — реку и берег с бобровыми карандашами. — Я. Хочу! ВИДЕТЬ!!! — заорал с такой силой, что заболел затылок, а где-то внутри черепа возникла лёгкая вибрация и что-то щёлкнуло, словно лопнул сосуд. Отнюдь не за глазами, скорее над пастью, в районе нёба…

Я прижал язык к трепещущему нёбу, открыл пасть, и вдруг ясно и чётко увидел, как губка бродит по пупырчатой стене цефалота. Картинка была чёрно-белой, но удивительно объёмной и чёткой. Я не только изнутри увидел цефалот, как видел обычно, но и сквозь стены.

Бобика выбросило прямо на остатки запруды, разрушенной взрывом. Сквозь пробоину свободно текла вода, ещё больше размывая плотину, к её остаткам течением прибило целую кучу мёртвой рыбы и несколько огромных бурых тел, теперь неподвижных. И дальше увидел, так далеко и глубоко, что ни в один бинокль не разглядеть: крупных бобрячьих детёнышей в норах, сомов в глубоких омутах, небольшого, неопасного по молодости ящера, греющегося на солнце, ксенокоз с козлятами, пришедших к воде… Я вскочил, распахнув глаза, и дивная картина пропала, без следа растворившись во тьме слепоты, словно напряжение скакнуло, и ламповый чёрно-белый телек отключился. Скрипнув зубами от разочарования, я снова зажмурился, упёрся в нёбо языком, вызывая прежнюю вибрацию, и дивное зрение вернулось.

Кажется, теперь моё горло издавало тончайший, неслышимый гул, тишайший смех, по крайней мере чувство было похожим на то, которое я испытывал, когда гудел, хохоча. Этот смех возвращался со всех сторон картинками прямо в мозг. Ну, если и не так — какая разница?! В любом случае, сообразив, что не всё потеряно, я преисполнился воодушевления.

Первым делом, всё так же неслышимо гудя, я выбрался наружу и собрал у плотины мёртвой рыбы, совершенно свежей по запаху. Не удержался и отвесил пару пинков бобровым трупам. Разжевал жирные рыбьи брюшки и покормил детей, периодически снова теряя зрение, потому что жевать и пускать волну одновременно никак не получалось. Странное дело — теперь я вполне чётко ощущал исходящее от Карла с Кларой удовольствие. Я поспешно облизал их и снова сунул в рюкзак — в колыбели ещё оставались мелкие осколки нехитрой техники, взятой в поход. От взрыва погибла центрифуга, сгорел портативный анализатор и те реактивы, которые я не успел выплеснуть в озверелых бобров. Уцелел лишь ты, дорогой дневник, и то потому, что электронный блокнот лежал в прорезиненном толстом рюкзаке. Удивительно, но это не встревожило меня и не огорчило, даже аппетит проснулся. Я доел за детьми спину прекрасной форели, а хребет и требуху с плавниками по привычке бросил в сосало. То вяло вздрогнуло и проглотило. Прожорливый и выносливый мой Бобик был жив, хоть и крепко погрызен снаружи и обожжён внутри! Ну, раз жрёт — значит не сдохнет, эта истина известна всем, кто держал когда-либо домашнего питомца! Попеременно пуская волну, я собрал сколько мог дохлой рыбы и покидал кувшинке. Цефалот подожрал и к вечеру раздуплился — пустил жидкую струйку огоньков по стене, а вокруг сосала проклюнулись новые ментальные усики взамен сгоревших. Аве Первотворцы! Я совсем ожил. Из биокапсул, которые вырастил для рыб и моллюсков, какие-то лопнули и погибли, но пара штук оставались целёхоньки, в них по-прежнему хранились редкие виды.