Дневник метаморфа
Шрифт:
Сперва Макс бился в судорогах в пределах своей клетки. Видно было — ему смертельно больно. Он разорвал в клочья униформу, грыз и слюнявил тряпки, после, голый, сел на шпагат, затем встал на мостик, словно решил заняться йогой, и вдруг снова сжался в трясущийся комок. Постепенно в хаотичных изгибах и движениях его худого тела появилась система, он вцепился в прутья и принялся их растягивать. Сначала мне показалось, что прутья выдержат, но Паркинсон бесновался, пока не вырвал один. Другие прутья он загнул на стороны, словно зверь, который рыл себе выход наружу, да так зверем и выполз — теперь тело Макса покрывала густая серая шерсть, его лицо удлинилось и превратилось в подобие зверской морды. Нет, это был не мозгоед — прионы рассудили по-своему и сделали из тела нечто новое, очевидно, для наилучшей адаптации. Получеловек, полуживотное рыкнуло. Паркинсон кинулся к контейнерам с мёртвыми крысами и начал их пожирать вместе с шерстью, одну за другой, отгрызая и сплёвывая головы. Кажется, его терзал дикий голод, спровоцированный
— Когда же ты уже нажрёшься-то? — со злостью воскликнул я в монитор.
Макс словно учуял меня — поднял окровавленную морду к камере и ударом лапы разбил её. Экран покрылся рябью, остался лишь звук. Как он убивал сотрудников, я уже не видел, только слушал ужасные вопли, плакал слезами и вытирал морду пальцами. Очень мне нравилась наша фельдшерица, Алла, но выебать её я так и не успел…
Глава 5. Тенго
Так она еще в жизни не болела, как худо стало от укуса пиявки. Тенго страдала чудовищно, она полностью уверилась, что умрёт: не было частички тела, которая огнём не горела, пока яд разливался по жилам и безжалостно проникал в каждый закуток. Тем временем в своём садке бесновался запертый кожаный, которому от пиявки было гораздо хуже, чем ей. Тенго ничего не понимала — зачем ему было делать это с собой, и зачем бросали пиявку в неё? За что её так мучают? Просто за то, что она — дакнус? Выходит, кожаные ненавидят дакнусов просто так. Или не любят всех, кто несёт Хранителей? Но себя — за что?! Когда кожаный разломал свой садок — Тенго притворилась мёртвой, что ещё оставалось? Зажмурившись, пускала волну, волной наблюдала, как он терял остатки разума, пока не превратился в бешеного и безумного хищника, словно лягушка из головастика вылупилась. Он выжрал всех животных, разбил все штуки кожаных и все растения, а потом увидел Тенго.
«Когда начнёт ломать мой садок — ударю шипами», — выпуская в лапы брачное оружие, решила та. Такого огромного, пожалуй, не убьёт, он не рыба, но морду и лапы парализуют, смотря куда бить.
Только безумный зверь её не тронул. Просто начал нюхать, долго, очень долго нюхал со всех сторон, изучал. Тогда и она принюхалась со страхом и осторожностью. «Этот — свой, в нём Хранители», — сказал ей собственный нос. Тенго не поверила, перестала дышать, закрыла глаза и послала волну. «Он не дакнус», — возразила волна. «Но пахнет собратом!» — настаивал нос.
Больше не пугаясь, Тенго потянулась к нему через садок и принюхалась снова, теперь глубже и тоньше. Он был Больной и несчастный, этот Братец. Болезнь его чудовищем и сделала, а не пиявка. Да, пиявкин яд изменил обоих и сроднил, что ли, яд признал другой яд, братец тоже почуял в Тенго родню, вот и не тронул, но старая болезнь наградила несчастного вечным голодом. Чего-то не хватало у него в крови и белой жидкости. От братца пахло усталостью и голодом, хотя он был полон сырого мяса. Поглощённое не насыщало, что-то глубоко в его голове, там где рождаются соки, движущие тело, работало неправильно. Братец думал об этом странными словами: «дофамин, синдром». Пиявкин яд не смог восполнить недостачу, но отчасти возмещал, как мог — когда Больной Братец поглощал чужую плоть, то мог обходиться чужим соком. Совсем недолго: кровь слишком быстро бежала в его жилах, и облегчение быстро проходило, тогда голод возвращался, а вместе с ним и боль, и ярость. Так от него и пахло — безумием, болезнью, голодом, готовностью умереть и принести смерть, болезненным наслаждением редких минут сытости. Он был словно дакнус, укушенный донной гадюкой, умирающий, и перед смертью ненавидящий всех вокруг. Таких община запирала в бутоне, после смерти их не закапывали в ил, как всех, а бросали в омут. Оставалось только понять, почему в нём чудятся Хранители, и где они взялись, впрочем, Тенго никогда не отличалась сообразительностью, всё давалось ей с трудом. Сестра часто говорила, что она глупая.
— Открой садок, — попросила Тенго, и Больной Братец понял — ударом лапы сломал прутья. Тогда она выбралась. Впервые за два дня выпрямилась во весь рост и встала на задние лапы. Потянулась, прогоняя из тела остатки боли. Братец попятился, настороженно щурясь, его по-прежнему терзал голод, но яд в крови говорил: самку трогать нельзя.
— Зачем пиявка? Зачем ел? — сказала Тенго и перепугалась. Яд изменил и её саму, во рту выросли зубы и затронулось что-то в голове, там, где всегда жила волна. Или может она просто спит наяву, как давно спала больная сестра зятя, наевшись грибов у Сосновой суши? И правда, как во сне, она говорила и понимала.
А братец ответить не мог. То ли яд лишил его речи, то ли он сам по себе был молчуном и тугодумом, потому что промолчал. Затем случилось страшное: кожаная женщина подошла ко входу в комнату и заглянула в окно. Братец учуял её и снова обезумел. С дикой яростью он набросился на вход: со всей силы ударил телом и когтями в загородку. От удара комната заходила ходуном, но Братец разбежался и ударил снова! Загородка изогнулась, будто мягкая. Третьим ударом Больной Братец выбил
её из стены и вырвался наружу, под переливистые птичьи трели и громкий визг из круглых красных штук, вдруг поднявшийся со всех сторон. Тенго зажала уши лапами и стала искать, куда спрятаться. Она метнулась прочь из комнаты и сразу наткнулась на труп одного из кожаных, на котором, урча, пировал Больной Братец. Отпрянула в сторону и уткнулась в тёмную щель. «Прячься!» Из щели пахло резко, как от Братца. Там лежали куски шкур и стояли разные неживые штуки кожаных, они с грохотом посыпались, когда Тенго забралась в темноту и резкий запах. «КЛА ДОВ КА» — слово пришло откуда-то изнутри. Может, яд продолжал подсказывать мудрёные звукососочетания? «ЩЁТКА, ВЕД РО, ПОЛИ ХЛОР СИДОН…»Она подтянула хвост, захлопнула за собой выход и затаилась, ожидая, пока шум и вой снаружи стихнут. В кладовке было холодно, напуганная и взвинченная Тенго впала в ступор, стала вялой и сонной, словно внезапно пришла зима и озеро покрылось льдом. Тогда, повинуясь инстинкту, она свернулась в клубок и задремала. Ей приснилось, что она приплыла на брачные танцы в родимом озере. На самых почётных местах сидело трое старейшин и перекатывали камни во рту — жевали молодые побеги бродилых водорослей, музыканты дудели в раковины и ритмично стучали лапами, холостёж, как обычно, выделывалась на песчаном танцполе: самцы толкались жопами, кое-кто и шипы выпускал для пущей наглядности, самки громко кричали и переругивались, хвалясь голосами и густыми шубами. Каждая ждала, пока самец подплывёт знакомиться, чтоб поймать себе мужа: ударить брачными шипами и парализовать. Вот одна пара сложилась, за нею сразу же — вторая! Самки потащили самцов за бутоны. У Тенго стало тепло в животе и сердце, впервые в жизни её наполнило ощущение неизбежной женитьбы. Она увидела, что к ней приближается молодой и сильный самец, она собралась. Вот он ближе, совсем рядом… Плывёт к соседке Сюи? Тенго мерещилось, что она кружится в брачном хороводе среди лилий. Нет, самец плыл прямиком к Тенго!
— Я нашла тебя! — громко крикнула она, выпуская шипы.
Впилась в мужа всеми лапами враз, и… проснулась. В убежище хлынул свежий воздух и свет. Кожаный самец, с которым она вчера пыталась заговорить, рухнул сверху, парализованный и неподвижный, как бревно, и мелко затрясся. Впрочем, теперь он был не совсем кожаным — начал покрываться шерстью.
— Я нашла… тебя?! — отталкивая его покорное, готовое к оплодотворению тело, в ужасе повторила Тенго.
Глава 6. Дорогой дневник
Дорогой дневник, это пиздец.
Сегодня я думал, что сдохну и больше ни строчки не напишу, однако всё ещё жив и самоотверженно веду записи для потомков и науки. Надеюсь, когда-нибудь сюда придут ручейники и найдут тебя, дорогой дневник. Кто-то наверху прочтёт весь этот треш, сделает правильный вывод и проект закроют. Плазма мозгоедов — не лекарство, она не подходит для людей. Это не комплексы биостимуляторов, это то, чего мы боялись — прионная асимметрия. Только очень уж целенаправленно действующая. Будь у меня ещё день жизни и целая, неразгромленная лаборатория — выявил бы и сам агент. Хорошо искать, когда знаешь что. Прионы меняют нас, отнимая человеческую природу, превращая во что-то иное, может записанное в их структурах и запакованное глубже первичной структуры белков. Они проникают в тело и дава-а-ай вводить собственный гомеостаз. Эти мелкие монстры-перевёртыши не лечат болезни, просто адаптируют организм под мир снаружи, что-то добавляя или отнимая по собственному усмотрению. Паркинсону дали голод и тело убийцы, а мне только зубы и перепонки между пальцами, спрятали член и нарастили шерсть.
Каждый час жизни ДВА_ТОЧКА_НОЛЬ пугал меня новой физиологией, но особым сюрпризом стала аборигенка.
Сидел я, значит, посреди разбитой вдребезги лаборатории, смотрел на Максовы выкрутасы в кино и рыдал, как тут услышал шорох в боковой кладовке у входа. Паркенсон держал там пылесос, пустые вёдра, химию в баллончиках и ветошь, а климат-контроль поддерживал мелкий минус. Может он там отсыпается после погрома, задремав в холодке? Сердце ускорилось. Я проверил заряд транквилизатора в шприце — слона на боковую уложит.
Взять Макса, бегающего по станции с непредсказуемым биогеном в крови, следовало живым или мёртвым, и либо умертвить потом, либо надёжно изолировать, он был проблемой. С транквилизатором наперевес я открыл кладовку, готовый тут же выстрелить, но на секунду замешкался: там сидел не чёртов Паркинсон, а пропавший зверь, если так можно назвать аборигена, потому что пушистое его тело было явно прямоходящим, пусть и не гуманоидным. Животное увидело меня и закричало:
— Я нашла тебя!
И со всей дури вцепилось когтистыми, перепончатыми лапами в моё бедро. Напрыгнуло, как гепард на антилопу. Меня словно током прошибло, дыханье спёрло, ноги подломились и я рухнул прямо на пол и прямо на зверскую эту сволочь. Какие-то мгновенья было так больно, что всё на свете забыл, даже не поразился тому, что оно разговаривает, а я его понимаю. Потом тело заледенело, а мысли успокоились и затихли. Почему-то я думал лишь о том, какая мягкая и густая у милой моей шерсть, и как приятно будет чесать её шелковистый загривок долгими вечерами. О прионы, срань господня, о чём я думал?! Надо было бежать, но я не мог пошевелить и пальцем. Тем временем милая ощупала меня и стала раздевать.