Дневник путешествия Ибрахим-бека

Я взмолился:

— Баба, ради бога, оставьте меня! Министр велел меня выгнать, это правда, но сажать в тюрьму не приказывал.

Однако они продолжали твердить, что отпустить меня не имеют права. Тут подбежал Мешеди Хасан и воскликнул по-английски:

— Господи, братец, да что это приключилось с вами?

— Что должно было случиться, то и случилось. Однако приказа об аресте не было. Устройте, прошу вас, так, чтобы нам поскорее выбраться отсюда.

— А деньги у тебя есть? — спросил он.

— Нет, ничего не осталось.

— Вынимай тогда часы.

Но руки мои так дрожали, что я, как ни старался, не смог вытащить часы. Тогда Мешеди Хасан разорвал мой карман, вынул часы и передал их вместе с цепочкой фаррашам.

Тут только они отпустили меня, занявшись определением стоимости часов и их дележкой.

Мы тем самым получили возможность уйти. Но когда мы уже вышли из дома, я вдруг заметил, что голова моя не покрыта и на мне нет аба.

— Брат, — сказал я, — сдается мне, что без аба еще можно идти, но уж с непокрытой головой вроде не пристало.

Мешеди Хасан пообещал одному фаррашу кран. Тот пошел и принес мою шапку. Теперь наступила очередь за караульными. Они, разумеется, тоже потребовали денег. Не знаю уж, что им дал Мешеди Хасан, но они нас выпустили.

Итак, с избитым телом и глазами полными слез, шатаясь и попросту валясь с ног, я направился к своему жилищу. По дороге я умолял Мешеди Хасана, чтобы он и словом не обмолвился Юсифу Аму о моих злоключениях.

Наконец, мы добрались до дома. Юсиф Аму, увидев меня, в страшном испуге, с громкими причитаниями бросился мне навстречу.

— Ох, что с тобой стряслось, господин бек? Скажи скорей, отчего ты так бледен и весь дрожишь?

— Нет у меня сил отвечать тебе, — сказал я, — принеси-ка постель и подушку.

Он принес, и я без чувств рухнул на постель.

Очнувшись, я увидел в свете зажженной лампы, что вокруг меня стоят несколько человек. Один из них положил мне левую руку на лоб, а правой держит меня за руку, считая пульс. Я понял, что это врач. Он спросил:

— Как вы себя чувствуете, где болит?

— Нигде не болит.

Затем, обратясь к Юсифу Аму, доктор сказал:

— Не пугайся. Слава аллаху, страшного ничего нет. Но Юсиф Аму все плакал и твердил:

— Помоги, ради бога, господин доктор! Ведь я не смогу и на глаза показаться его матери. Остается только и мне убить себя!

— Клянусь тебе, раб божий, ничего особенного, — повторил врач, — просто сердце его немного взволновано и расстроено. Все это, видно, от какой-то неприятности, которая внезапно с ним случилась. Ничего, пройдет. Если он привычен, то дайте ему выпить немного коньяку или старого вина, и он успокоится.

Юсиф Аму вздохнул:

— До сих пор не пил. Но если нужно, что же делать, надо дать.

— Да не примет господь твою клятву! — воскликнул я. — Если даже умирать буду, и то не выпью! Я ведь не болен, дорогой Аму, не бойся, — и при этих словах я чуть-чуть приподнялся.

Врач тихо шепнул ему:

— Развлеките его чем-нибудь, что он любит. Почитайте стихи, а то пригласите певца или музыканта, это его успокоит.

— Больше всего он любит книгу «История Надира», — ответил Юсиф Аму.

Врач засмеялся, отнеся это к простодушию Юсифа Аму, и сказал:

— Возьмите немного эссенции мяты, потом заварите чай и, налив в чай две-три капли, дайте ему выпить.

Затем он написал, чтобы из аптеки принесли два пузырька с лекарством, и велел каждые два часа поить меня крепким кофе, по полкружки за раз.

— Остальное, — добавил он, — на воле божьей, никакие врачи больше не нужны. Но, если понадобится, известите меня, я приду. До свидания.

Мешеди Хасан дал врачу пять кранов, затем пошел и принес лекарство.

Во время всей этой суеты я то и дело разными знаками старался дать понять Мешеди Хасану, что от Юсифа Аму надо скрыть все происшедшее.

Внезапно мне пришло в голову, что бедняга Мешеди Хасан еще не обедал. Я попросил у него извинения за это.

— Не беда, — отозвался он. — Главное, чтобы твое здоровье было в безопасности.

Юсиф Аму спросил меня:

— А ты-то сам где обедал?

— В одном месте, — нехотя ответил я, и увидел, что Мешеди Хасан незаметно улыбнулся.

Итак, следующие три дня после этого прискорбного случая я не мог выйти из дома. На четвертый день я вдруг увидел, что навестить меня идет хаджи-хан, а за ним шествует наш старый знакомый, повар Гулам Али, разодетый во все новое, — в суконном длинном сюртуке, на голове новая шапка яйцевидной формы, на поясе длинный кинжал.

Когда хаджи-хан увидел, как я бледен и слаб, он воскликнул:

— Не захворали ли вы? Что случилось? Сегодня Мешеди Хасан подробно мне рассказал обо всем...

Я не позволил хаджи-хану кончить, до смерти боясь, как бы обо всем не узнал Юсиф Аму.

— Дорогой Аму, — ласково попросил я, — разведи-ка поскорее самовар. Он вышел.

— Ах вы, такой-сякой, — продолжал хаджи-хан, — что это за напасть свалилась на вашу голову?

— Теперь уж прошло. А случилось лишь то, что не могло не случиться.

— Что же вы натворили, если вас поколотили?

Я рассказал все с подробностями. Хаджи-хан был вне себя от удивления:

— Да ты сошел с ума! — заорал он. — Разве можно в этой стране, пред самим военным министром, который по величию и значению мнит себя выше любого фараона и шаддада, [114] вести подобные речи??! Ведь он и ему подобные ничего и знать не хотят, кроме того как попроворнее ограбить свою страну да повыгоднее продать родину и народ. Я сгораю от стыда, что ношу титул «хан». Что толку, что его носят подобные мне, а часто и хуже меня? Все они живут одним и тем же, мирок их донельзя узок, а стремления направлены в одну жалкую цель. Если бы я с самого начала понял, с какими намерениями ты ищешь свидания с этими негодяями, я бы воспрепятствовал тебе идти к ним. Но зато теперь я укажу тебе путь к наипочтеннейшему человеку, главное человеческое качество которого заключается в его страстной и безраздельной любви к родине. Вся его чистая сущность замешана на любви к своему народу, а на страницах его сердца нет иных писмен, кроме имени родины и любви к ней. Этот кумир всех патриотов безусловно глубоко посочувствует тебе. В награду за все страдания, кои причинил тебе твой патриотизм, я сведу тебя в его обитель, и там ты позабудешь все свои невзгоды. Сейчас я пойду к этому великому человеку и постараюсь устроить все так, чтобы он принял тебя и утолил твою жажду, наполнив чаши святой водой из райского источника патриотизма.

114

Шаддад — мифический царь, персонаж многих преданий, образ, олицетворяющий шаха-деспота.

— Ничего страшного, — отвечал я, — все это пройдет! Это только первый шаг на пути служения родине.

Тем временем подали самовар, мы выпили чаю. Хаджи-хан еще немного пошутил с Юсифом Аму, затем простился и ушел.

На другой день около полудня я услышал, что один из служащих караван-сарая называет мое имя и просит указать мою комнату.

Ему показали и он, войдя, со всею учтивостью поклонился и сказал:

— Вас желают видеть в одном доме. Просят, если можете, соблаговолить пожаловать. Это то самое лицо, насчет которого вам что-то обещал хаджи-хан.