Дневник путешествия Ибрахим-бека

— Отчего же святые улемы не пресекут действий этой шайки? — снова полюбопытствовал я. — Отчего они не наложат запрет на их позорное кощунство? Ведь господь и его посланник с прискорбием взирают на действия, противные шариату, тем паче что эти разбойники в крайнем бесстыдстве еще возводят свое происхождение к пророку и повторяют: «Мы — сеиды, дети пророка». Как говорят:

Ну, что же общего в тебе со львами? И на пророка — ты похож едва ли!

Разве в предначертаниях пророка и потомков этого защитника смертных в день страшного суда имеется описание моральных и внешних качеств этой банды разбойников и злодеев?

— Ах, раб божий, — сказал на это погонщик, — да сами-то святые улемы, о которых ты говоришь, и поощряют к грабежу эту шайку, это они защищают их от наказания и вкладывают им в руки топор насилия. Эта шайка — телохранители, солдаты и стражники святых улемов, и улемы пользуются их услугами в случае надобности. Разве ты не видел, какую кашу заварили они в Тебризе две недели назад? Стоило улемам лишь пошевелить пальцем или двинуть бровью, как они в течение часа разграбили весь дом губернатора, разнесли его до основания и даже мостовую разобрали вокруг дома и сада! Эти злодеи и нужны господам, чтобы нападать на невинных граждан и в полной безнаказанности и безопасности творить все те незаконные дела, которые только могут прийти им в голову.

Вижу, что все сказанное этим человеком — истина. И я подумал тогда: что можно поделать, остается страдать и терпеть!

Как бы то ни было, эта опасность нас миновала. Но я горячо молю читателей об одном, чтобы они не только прочли со вниманием все изложенное, но и постарались бы представить себе положение этой страны. Какие царствуют здесь неурядица и беспорядок, насколько попраны все права народа, до какой крайности дошло небрежение и попустительство властей, если даже улемы нации, которые должны защищать шариат, так далеко отступили от истинного пути! Поистине говорят: «Если порча коснулась улемов, то она охватила и весь мир».

Вместо того, чтобы стать на защиту чести своего сана и наказать примерно шайку подонков, которые присвоили себе кличку сеидов и под ее прикрытием творят непотребные и противные шариату дела, почтенные улемы сами же их подстрекают и возбуждают!

Дело дошло до того, что нынче каждый бедняга-шиит, завидев издали человека в одежде сеида, не чувствует от страха ни рук, ни ног и готов спрятаться в любую мышиную нору, даже если этот сеид не относится к числу вымогателей. А из всех мечетей и со всех кафедр несутся проповеди улемов, заключающиеся только в призывах к людям быть щедрыми в отчислении и уплате пятой доли, причитающейся сеидам.

Я не видел и не слышал ни одного проповедника или чтеца, который бы обратился к сеидам с должными увещаниями, что, мол, запрещено вымогать деньги во имя потомков святого пророка, что грабить людей, угрожая им побоями, — грех, противный шариату, что сеид должен превыше всего блюсти честь своего звания, памятуя всегда, откуда идет его родословная.

Да, главный проступок наших проповедников состоит в том, что они в своих мягких увещеваниях не напоминают этой группе людей о чести их происхождения и тем самым не препятствуют их недостойным действиям, направленным против шариата. Больше того, они всячески поощряют их к жестокостям, притеснениям, дармоедству и безделью. Разве примирился бы пророк божий с тем, чтобы его великие потомки, находясь в полном здравии, проводили бы время в праздности и жили бы вымогательством? Что и говорить, каждый член нашей нации, будь то сеид, будь то простой человек, может обратиться к покровительству и помощи богатых купцов, но только в том случае, если он болен, слаб и не может сам себя прокормить.

Ясно, что если бы безработные сеиды занялись каким-либо делом или ремеслом, то их возможности заработать на пропитание были бы неограничены. Тогда они соблюдали бы достоинство своего звания, а народ и страна получили бы от их труда такую же пользу, как и от труда прочих своих членов. На это могут сказать: «Какие же они будут сеиды, если начнут заниматься всякой низкой работой!». Я отвечу, что такое возражение неправильно. Их великий предок, который был наместником бога для земных людей, не гнушался прислуживать другим людям, дабы послужить в будущем примером для своей нации.

Нужно, чтобы всякий человек, на котором лежит обязанность отдать пятую часть, путешествовал из города в город в поисках сеидов, а, найдя их, лобызал бы им руки и ноги, прося забрать у него эту часть и снять с него этот долг. Но разве допустимо, чтобы целые стаи сеидов слетались в иностранные государства и, рыская по христианским городам, позорно хватали бы за горло мусульман, требуя с них уплаты своей доли?

Дошло до того, что Россия нынче уже запретила въезд в свои пределы всякому, у кого на голове зеленая или синяя чалма. [199] Да надо еще спросить, справедливо ли и то, что позорное право на ограбление людей стало у сеидов наследственным. Неужели до самого дня страшного суда этот позор будет лежать на них, равным образом как вина за их проступки будет вечно лежать на тех, кто их поощряет? Я глубоко уверен, что ни один подлинный сеид не пойдет на такое унижение, даже если будет умирать с голода.

199

«... на голове зеленая или синяя чалма». — Зеленая чалма — признак принадлежности к потомкам пророка — сеидам, синяя — к суфиям.

Итак, хотя мы снова отвлеклись от нашего основного изложения, разговор этот еще не был окончен, а вдалеке уже показалось селение Маранд. [200] Мы пришпорили лошадей. Не прошло и часа, как мы въехали в селение и остановились на почтовой станции.

— Судя по всему, нам придется задержаться здесь на несколько часов, — сказал наш погонщик. — Скопилось очень много верховых всадников и колясок — видно, большое количество путешественников едет на Урунак и Энзаб, на Тебриз и Джульфу. Вряд ли на почтовой станции есть свободные лошади.

200

Селение Маранд — сейчас небольшой город, расположенный на дороге Тебриз- Джульфа.

Мы спешились, и я тотчас же попросил принести чая. Мы поели и присели отдохнуть от всех трудностей пути.

Оглядевшись, я заметил в помещении еще трех-четырех человек, которые, очевидно, только что прибыли. Они сидели, положив возле себя хурджины [201] и прочие принадлежности всех странствующих. Мне бросился в глаза один из них, высокий, с черной бородой, с окрашенными хной ладонями и многочисленными агатовыми перстнями на руках. Одет он был в полушубок из меха серой белки, на голове — чалма из кашмирской шали, на шее — черный платок. Он сидел, погруженный в какие-то унылые и тоскливые мысли.

201

Хурджин — переметная сума из грубой шерсти.

Выпив две кружки чаю, я сказал Юсифу Аму:

— Вставай-ка, пойдем, немного побродим по селению.

— Господа, — обратился я затем к присутствующим, — не скажете ли вы, какой дорогой мы можем попасть на базар?

Человек в чалме, которого я приметил, с готовностью отозвался:

— Если вы хотите купить фруктов или еще чего-нибудь съестного, то ступайте вон той дорогой.

— Нет, мы ничего не собираемся покупать, просто хотим осмотреть эти места.

— Если вы хотите просто посмотреть, — сказал он, — то лучше не ходите, потому что во всем селении вы не увидите ничего, кроме слез в глазах мужчин, и не услышите ничего, кроме плача и горестных причитаний женщин. Все кварталы города в трауре и охвачены горем.

— Но что же такое случилось? Почему весь город охвачен горем? — удивился я.

— Вот уже целый месяц, — сказал мой собеседник, — как небо наслало на город страшное бедствие — оспу. Не осталось ни одного дома, где бы не умер ребенок от этого господнего наказанья, нет ни одного родителя, чье сердце не изошло бы кровью из-за гибели части его души. Как у всех, и у меня, горемычного, смерть унесла за одну неделю двух детей, и сердце мое сгорело в огне горя. Кроме того, страдание их матери, убивающейся целые дни и ночи напролет, измучили вконец мою душу, и жизнь мне опостылела. Вот отчего я и собрался в дорогу, обратившись, как безумный, к пустыне. Иду, куда глаза глядят, и что буду делать, не знаю.