Дневник смертницы. Хадижа

— На тебе твое заработанное! — крикнула она. — Пусть все пропадом провалится!

Кольца, серьги и кулоны ударились об стену и покатились под диван. Тетя стала тянуть себя за пальцы, еле стянула бриллиантовые кольца и их тоже бросила об стену. А собирать потом кому? Мне собирать. Иногда тетя такие скандалы устраивает.

— Зухра, успокойся, да, — тихо сказал дядя. — Думаешь, мне это нравится? Ты знаешь, что в уразу было? Приехал псковский ОМОН, уложили они боевиков, штабелями трупы сложили, сами рядом сели поесть-попить, и нас зовут — давайте присоединяйтесь, ребята. Адильбек говорит — нет, мы не можем, у нас ураза. А они знаешь что спрашивают? А вы что, тоже мусульмане? — спрашивают они. Ну да, говорит Адильбек. А они отвечают: нет, вы не мусульмане, вот мусульмане, и показывают на боевиков… — Дядя замолчал и провел рукой по лысой голове. — Ты, Зухра, ничего не изменишь. В такое время мы живем. Поняла? Люди не виноваты, время виновато.

— Ужинать будешь? — спросила тетя.

— Давай, что-нибудь съем, — сказал дядя Вагаб, и она пошла на кухню разогревать ему ужин.

Если, как дядя Вагаб говорит, люди не виноваты, то получается, среди них нет плохих и нет хороших. Тогда получается, все они одинаковые — те, кого убили, и те, кто их убил? Мне теперь иногда такая мысль в голову приходит: хорошие люди чаще попадаются в селах, а плохие — в городе. Что, разве одни наши сельчане пришли бы убивать других? Что, они привели бы чью-то мать и спокойно смотрели бы на ее слезы? Никогда такого позора в нашем селе бы не случилось! Они бы на колени перед матерью встали, даже если бы она их врагов родила. А старики сами бы решили, как им мириться или драться. Но никогда бы наши сельчане не стали чужой дом окружать и стрелять по нему.

Дядя говорит, они убивают, чтобы другим было хорошо, чтобы всем другим людям добро было. Но они же, когда убивали, не принесли никакого добра той матери, которая просила сына выйти. Клянусь, до сих пор она стоит у меня перед глазами с протянутыми руками. Значит, они же, которые убивают, ничего хорошего не приносят. И еще я другое не понимаю — зачем, чтобы делать хорошее, надо делать плохое? Аллах, ты дай мне понятие, потому что, получается, я ничего в этой жизни не понимаю. В детстве дедушка мне показывал белого барана и черного. Белое — хорошее, черное — плохое. Не бывает же так, чтобы один и тот же баран один год был черным, а другой год — белым? Поэтому если ты делаешь плохое, даже чтобы было хорошо, то уже же нельзя сказать, что ты белый и как баран пушистый? Редко, но бывают черно-белые бараны, тогда трудно определить, добро это или зло. Так, наверное, и люди в городе — черно-белые бараны.

Еще, Аллах, я не понимаю, почему все говорят, что ты справедливый. Я не верю в то, что ты такой уж справедливый, хотя уважаемые люди — мулла и старики — о твоей справедливости постоянно говорят. Сегодня, например, опять об этом по телевизору напоминали, а потом еще какой-то ученый человек сказал: «Рай — под ногами ваших матерей». Что-то не верю я, чтобы под ногами у той женщины рай был. Там только земля была, помятая бэтээрами. Поэтому я и не понимаю, зачем постоянно говорить одно, когда в жизни происходит совсем другое. Мы же не ушами живем. Ты, получается, справедливый, а мир тогда почему создал несправедливый? Клянусь, я хочу это понять. Спать не могу, хочу понять. Если бы ты был справедливый, разве моя бабушка пахала бы так всю жизнь за копейки? Что, умерла бы моя мама? Или, если ты справедливый, почему муж той беременной должен со сломанной головой лежать на стройке? Она же беременная все-таки! У нее родится ребенок, а он уже без отца. Когда умер мой отец, мне всегда казалось, что меня наполовину нет, как будто я родилась с одной рукой, одной ногой и одним глазом. А когда умерла моя мать, мне стало казаться, что я совсем не рождалась. Иногда я просыпалась ночью на шерстяном матрасе, постеленном в нашем доме на полу, и, клянусь тебе, не могла понять, где я, откуда я и как мое имя. Клянусь, если ты мне не веришь! Я лежала так на матрасе, мне было темно, страшно и холодно оттого, что я ничего не помнила. Проходило несколько минут или секунд, и я вспоминала. Но эти минуты или секунды тянулись слишком долго, и они были очень темные и страшные. Наверное, вот так себя чувствуют те, кто не родился.

Когда я узнала, что Махач женится на Сакине, я стала чаще просыпаться и ничего не помнить. И стала думать о том, что справедливей было бы, если б я не родилась. Справедливей было бы, если бы у той матери остался сын, потому что несправедливо же убивать у нее душу, она же сказала — ты душу мою убиваешь. А если ты написал, что рай под ногами матерей, то почему ты тогда, когда ее душа умирала у нас на земле во дворе, не пожалел ее душу? Это же справедливо было бы, если бы ты пожалел? Справедливо было бы, если бы ты забрал все банкетные залы и рестораны у Хадижат Абдуллаевны и ее мужа. Справедливо было бы, если бы каждый получал по заслугам. Но все получают наоборот — черные бараны получают добро, а белые — зло. Если ты справедливый, то почему то, что ты создал, несправедливое? Если говорят, когда ты не хочешь, даже волос с головы не падает, то почему, да, такие вещи творятся? Получается, ты так хочешь. Тогда я тоже не знаю, почему я тебя должна считать справедливым. Нету, получается, в этом мире справедливости. Вот эти люди, которых убили, — дураки, потому что они говорят, что за справедливость воюют, а ее нет. Глупо же воевать за то, чего нет.

Стараюсь уснуть, но из темноты моей комнаты выплывает бледное лицо Махача. Я закрываю глаза, но все равно вижу его. Что он там делал? Зачем пришел? Может быть, это судьба — нам с ним быть вместе.

* * *

Завтра Исмаил подъедет к университету, позвонит Сабрине, она выйдет и сядет к нему в машину. Вечером родственники Исмаила придут к их родственникам и попросят, чтобы те согласились выдать дочь за их родственника, потому что они ее уже все равно украли. Стопроцентно родители Сабрины согласятся — у них нет такой сильной семьи, чтобы воевать с семьей Исмаила, может быть, еще спасибо скажут — другой богатый вряд ли засватал бы Сабрину, хоть она и красивая. Деньги к деньгам тянутся, а в семье Сабрины денег нет. Раньше ее отец шил обувь, потому что обуви было мало, теперь он только подбивает каблуки, а у него еще четыре дочери, вот им Сабрина и откроет дорогу.

Я остановила маршрутку, чтобы доехать до университета. В заднем ряду сидела Сабрина. Мы обрадовались, увидев друг друга, поцеловались. Она тоже ехала в университет. Заговорили о сессии. Маршрутка снова остановилась, в нее зашла закутанная девушка и села прямо напротив. Она с гонором посмотрела на нас.

— Опять эти террористки кругом, в маршрутку нормально зайти нельзя, — сказала мне Сабрина так, чтобы закутанная тоже слышала. — Достали уже со своими мешками.

Закутанная промолчала.

— Даже страшно с такими в одном транспорте ездить, — снова начала Сабрина, ее злило то, что закутанная делала вид, будто ее не слышит. — Под этим мешком же не видно, вдруг у нее пояс. Зачем я должна в одном транспорте с террористками ехать?

— Не должна, иди пешком, — сказала закутанная.

— Я зачем должна идти пешком?! — стала кричать Сабрина. — Я же не террористка. Надоели уже! Суют свой нос в чужие дела, учат, как жить! Лучше всех себя считают!

— Это я, что ли, тебя учу? — стала быстро и тихо говорить закутанная. — Это я, что ли, зашла в маршрутку и стала кричать, что тут одни проститутки ездят?

— Ты, овца, кого назвала проституткой? — с угрозой спросила Сабрина.

— А ты кого террористкой называешь? — спокойно спросила закутанная, но все равно было видно, что она сдерживается.

— Сейчас дам с ноги, полетишь отсюда до Буйнакска, — сказала Сабрина.

— Сабрина, оставь, да, ее в покое. Пусть едет спокойно, — стала уговаривать я.

— Пусть едет, мы все равно уже выходим. На Гаджиева остановите! — крикнула она водителю. — Просто бесит, когда они заходят, все такие безгрешные, и с таким гонором на тебя смотрят, — сказала она напоследок.

Закутанная вышла за нами из маршрутки, обмерила нас взглядом с головы до ног и зашла в университет.

— Ты смотри, эта овца тоже тут учится, — сказала Сабрина. — Еще университет взорвет.

Если честно, меня они тоже достали, сами бедными овечками прикидываются, безгрешницами, а на всех других, кто их мешки на голове носить не хочет, смотрят свысока. Ты носи что хочешь, я тебе ничего не говорю. Почему ты мне должна указывать?

— Недавно соседка одна наша тоже закуталась, — начала рассказывать Сабрина, пока мы стояли на остановке, ждали Буталибову, — до этого дни рождения отмечала, вино пила, в гости ходила. Теперь, короче, пришла, учить нас жизни стала. Ты кто такая, спрашивается. Если замуж за тюбетеечника вышла, лучше всех стала?

— У нас тоже в подъезде на пятом этаже закутанная живет, — сказала я. — Тетя из-за нее спать не может.

— Другая наша соседка раньше в мини-юбках бегала, потом замуж за тюбетеечника вышла, такой верующей стала! Даже Коран с собой в мешочке носила. Клянусь, только муж ей успел развод дать, она сразу снова в мини-юбку прыгнула! А еще приходила нас учила. Достали уже.

У нас на курсе больше половины девушек делают намаз. Когда они на занятиях, они намаз пропускают, потом дома восполняют. Эта богачка Джамиля, с тех пор как ее засватали, тоже намаз делает, перед каждым снимает лак с ногтей, косметику с лица смывает. Утром, перед тем как на занятия идти, снова красит. Я не понимаю, Аллах что, ее видит, только когда она на намазе сидит, а в другое время, когда она накрашена, он ее не видит?