Дневник. 1918-1924

Акица затем за мной в Эрмитаж, я ей показал Арсенал. Шмидт (с каплей у носа), Жарновский, Паппе, Автономов и Леша Келлер демонстрировали себя в рыцарских шлемах. Тут же Леша показал ей фотографию с себя в Николаевой каске, в шинели, уверяя, что это полученный из-за границы портрет кронпринца, и моя gaffe use к великому увеселению объявила: «Фу, какие у него противные уши».

В Эрмитаже мы возимся с картинами на 1-й запасной. Баталии, провисевшие всю революцию, сегодня сняты со стен. Отчего залы необычайно выиграли.

У Миклашевских было мило. Чудное угощение, вино. Ходасевич, не так давно вернувшийся из Берлина, рассказывал про Горького (он никак не может получить доступ в Италию, а это ему необходимо ввиду возобновления процесса в легких). Про Б.Пильняка, который уже целый год за границей с советской командировкой: стал необычайно гордым и наглым, тогда как раньше, явившись к Горькому, ломал униженного и скромнейшего, ужасает немцев, ужасает эмигрантов и т. д.

К.Миклашевский в рубашке, без пиджака (с разрешения Акицы) ни минуты не оставался на месте, исполняя (без прислуги) свои обязанности хозяина. Он вовсе не пишет книги против коллекционеров, а занят работой (покамест на карточках — его всегдашний способ), посвященной вопросу об «официозной гипертрофии» искусства, которого стало слишком много, которого все объелись и который уже не может служить своему прямому назначению — непосредственным запросам. Несомненно, тут много правды, но я же вспомнил, как уже лет двадцать тому назад Дима Философов, отрываясь все больше от органического «Мира искусства», выступил с такими же доводами и признаниями. Но тогда мне было ясно, что он никогда искусство и не любил, оно никогда не было органически с ним связано, оно не охватывало его стихийно. Тем более (безнадежно!) желание приобщиться к искусству, тщетно стучаться в дверь без знания заветного слова. Диму больно ранило то, что искусство так развилось, так наполнило нас, и от него завсегда зависть лисицы у винограда, а знания, наконец, отошли… Но тем не менее факт этот неоспорим: перепроизводство искусства и особенно всех видов его демонстрации, и в этом кроется большой абсурд — ибо все же познание искусства — есть удача весьма немногих единиц.

Я и сейчас продолжаю стоять за самое широкое засевание, за то, что авось среди миллионов зернышек, пропавших даром, по существу, одно достанется избранному (а оно не досталось бы ему, если бы засевание не было излишне щедрым), но, с другой стороны, я не могу не ненавидеть всю ту мерзость запущения, которая сейчас творится с искусством во имя всяких культпросветов, пролеткультов. Меня не может не тошнить от всех этих «институтов», семинаров, студий, экскурсий — всей этой грандиозной фабрики мерзости, от питания коей совершенно естественно происходит все уродство и юродство, все выкрутасы и безумства современных художественных доктрин, течений и производств. Но ведь выходавсе равно из этого нет, ибо не будет выходом и тот неминуемый надвигающийся срыв и иконокластическое движение в мировом масштабе, предвестниками которых были еще Толстой, Ницше и… Нордау и которые сейчас возвещают всякие мудрецы иудейского пустошного сознания вроде Шпенглера, всяких дилетантов вроде Миклашевского, наконец, даже подлинные художники, среди коих теперь типично русский подрывник и жизнелюб, как Стип, который способен от вящей любви способствовать погибели того любимого, что он считает уже обреченным.

У Морозова с исполнителями «Женщины в белом». Прочли эту пьесу. Неглупый малый Антонио — Ротенберг. Пикешка с виду, но внутренне груба Меринита — Опалова. Не без остроты и поэт Миша, не без таланта телепень-комик. Морозов млеет…

Затем еще на заседание к Юрьеву, Пиотровскому и Рад-лову, снова не удалось провалить (было пущено ими в ход и «обвинение» Байрона в монархизме), сорвать «Сардана-пала», которого ставит К.Петер (Щуко В.), Юрьев хотел со мной выяснить что-то, но я удрал.

Кристи обещает устроить командировку очень быстро. Он весь сам промыслился воспоминаниями о Париже (они всегда жили у Монпарнаса). Провожал меня до трама больной, обидчивый Карпов, жаловался мне (вполне основательно) на беспринципность и несуразность Юрьевского хозяйничанья.

Четверг, 21 июня

Душно, сыро, серые тучи, пыль, западный, нервирующий ветер. У меня среди дня жестко разболелось ухо, но после капель прошло. Гадкое настроение, но больше от погоды.

Разбираем картины XIX века. В Эрмитаж приходит Добычина. Требует от меня и от Тройницкого, чтобы мы шли к «городскому голове» Иванову протестовать против постановки памятника Плеханову перед Казанским собором, порученного Гинзбургу. Не до этого, но все же соглашаюсь, и Тройницкий тоже на завтра готов во имя своих старых клятв защищать Петербург. Добычина уверяет, что уже нашла покупателей на мои вещи — двух братьев Куниных — и будто бы сделка будет заключена сегодня же вечером. Тут же потребовала «предупредить», что она мне сразу денег не выдаст, мол, мы все равно их сразу истратим (классический трюк, чтоб самой на них пожить и обернуться), но я строго пожелал войти в обладание суммой сейчас же, дабы их поместить в валюту. Насилу уговорил ее сегодня не ехать к Мессингу хлопотать о моем отъезде (но не поручусь, что эта ее услуга — чистейшая комедия с самообманом).

Директор Каретного музея затащил меня сегодня к себе на предмет выяснения вопроса, что делать с осевшими и брошенными здесь в музее… Музей, несмотря на пребывание эвакуированных карет в Нескучном, весь набит битком, но в значительной степени чисто «утилитарным» современным экипажем…а также двадцатью золочеными каретами, сделанными для коронации Александра II. Но имеются и более художественные вещи. Лучшие — три кареты с чудесной живописью, считающейся Буше (с инкрустацией перламутра), но, скорее, Лепренса, и огромная четырехдверная карета Екатерины I с бронзовыми частями и сани-розвальни с Георгием Победоносцем. Шкафы почти все пустые: сбруя в Москве.

Карету, разбитую 1 марта, Щеголев уже вытребовал себе. Сани полицмейстера тут. У нас была мысль все это перегнать в Зимний, но сейчас приходится этот вопрос пересмотреть из-за недостатка удобного помещения для этих колоссов и из того соображения, что просто жаль бросать на произвол судьбы столь образцово оборудованное помещение — Конюшенный музей.

К обеду у нас Кесслер и чета Бразов. Почему-то забыли пригласить Герардовых. Обед в три блюда вышел все же на славу, особенно сладкий пирог. Беседа была сначала натянутая, но потом все развеселились. К чаю подошли наши «молодые» и чета Жарновских. Я снова демонстрировал «Соловья» и «Буржуя», но Кесслер очень мало, меньше даже американца в этом смыслит, и я не продолжал. Кесслер принес мне на прощание статью в немецкой газете о безобразиях в Руре. Вообще он был очень любезен, но все же… лезет вперед. Он ушел в 12. Жарновский еще позже. Много толков сейчас о новом квартирном налоге, согласно которому никто не имеет права больше чем на две квадратных сажени, и все должны платить огромные (при нашей нищете) деньги. Однако как-то никто все же всерьез к этому не относится и каждый считает, что его и эта беда минует.

Пятница, 22 июня

Весь день дождь, и мне как раз, когда он лил сильнее всего, пришлось плестись с Добычиной и Тройницким через весь город из Эрмитажа в бывшее здание Министерства внутренних дел на свидание с «городским головой» Ивановым. Я весь промок, тем более что не имею обычая брать с собой зонтик (по той причине, что боюсь его потерять). Каково же было мое изумление, когда кабинет, в который нас провел секретарь Иванова — юный, бородатый, «нежный» еврейчик, — оказался тем самым, в котором нас в 1917 году принимал Керенский. И тот же диван слева, на котором, развалившись, сидел злосчастный П.М.Макаров, который, говорят, уже отдавши Богу душу в Берлине. Однако наше путешествие оказалось совершенно лишним: Иванов заседал с какими-то двумя сановниками в глубинах здания и так к нам и не вышел. По сведениям секретаря, пытавшегося было его вытащить через полтора часа ожиданий, речь у них шла о работах по канализации, работах, уже изрывших насколько главных артерий, в том числе Вознесенского. Секретарь и Добычина настояли на том, что мы снова обещаем пожаловать во вторник. Сидели мы и ждали втроем, вели довольно курьезные беседы. Я был в очень нервном состоянии (из-за дождя, духоты) и поэтому склонен к парадоксам и откровенностям. Там, между прочим, была произнесена целая обличительная речь по адресу честных людей, которых я, оказывается, ненавижу больше всех на свете, имея, к сожалению, глупость к ним принадлежать (спровоцировала меня Добычина своим восхвалением каких-то честных коммунистов), и я не без остроумия доказывал, что от честных все зло жизни.

Затем разговор перешел на Ерыкалова, с него на Исакова, с него на понедельничный инцидент в музейном Совете, с этого на всю историю с музеем Академии художеств, и [я] очень удачно этим воспользовался, чтобы, ругая нелепость

Ерыкалова, подлость Исакова, смердяковщину Сычева и т. д., и я лишь обиняком упомянул в присутствии Тройницкого о предательском характере выступления последнего, чтобы устыдить его и довести до того, что он сам (в ответ на мои патетические заявления, что надо выбирать между мной и Исаковым, подлинное интриганство которого мне просто за эти шесть лет надоело) вызвался пойти в Акцентр и постараться убедить Ятманова не брать Исакова себе в помощники, что для меня было важнейшей новостью и чему Тройницкий (как и всему прочему) не придавал ни малейшего значения. Попутно был же восхваляем Тройницким Ятманов и противопоставляем ненадежности и дрянности Кристи (Добычина даже прямо пророчит ему за его стяжания очень дурной конец). В общем, я бы сказал, что эти полтора часа прошли не без проку и довольно занимательно. Разумеется, не обошлось и без рассказов о Мессинге. Добычина прямо влюблена в него и уверяет, что еще сегодня утром прождала полтора часа в его кабинете, причем получила обещание, что мои бумаги на выезд не будут задержаны дольше двух дней. Жаловалась на одиночество этого прекрасного человека, но мы с Тройницким указали ей на то, что это уже такая должность — одиночество есть неминуемое ее сопровождение, хотя бы человек был совершенно идеален.

В 3 часа я зашел к Юрьеву, настоявшему на этом свидании в среду. Но зачем ему это было нужно, я не понял, ибо мы и на сей раз ни к чему не пришли. Попробовал я ему рекомендовать «Дон Жуана», но его пугает «старомодность» автора (вообще он мне абсолютно не верит, чему я скорее рад). Он все мечтает, чтобы я дал «красивый», «нарядный» спектакль. А я просто ни о чем не мечтаю и [думаю] скоро вообще отказаться от Александринки. Хотя бы из-за одной Осокиной, которая меня снова изловила и полчаса еще держала, угощая своими замечаниями про Юрьева (ему-де необходимо ехать за границу, не могу ли я это устроить) и тут же жалуясь на него (на «своего барина»), Несносная баба!

В 5 часов был у Мексина (вчера Юра получил из Госиздата 1150 рублей за «Календарь»), и я ему демонстрировал иллюстрации к «Черной курице» Погорельского. Он пожелал, чтобы я сделал еще несколько масляных сюжетов для разброски в тексте. Аванс обещает прислать на будущей неделе.

Вечером приходил дядя Берта, которого все хуже и хуже носят ноги и который на целую голову осел. Мне его ужасно жалко. И в глазах у него появилось какое-то грустное, ему до сих пор не свойственное выражение…

Черкесова была у Комаровской (для сговора относительно дачи в Саблино). Застала ее, по обыкновению, с чудовищной мигренью и в обществе Анны Ахматовой, собиравшейся ей читать стихи. На возвратном пути, узнав от «швейцара» Дуни, что обвалился дом на Екатерингофском (огромный дом, в котором живет Хайкин), она пошла смотреть эти развалины. Начался этот развал еще три года назад, когда соседний дом, из которого выселились все буржуазные обитатели, пришел в запущение и обвалился на улицу (кажется, даже были жертвы)… Оставшийся дом вот уже целый год как старались починить, залатать подведением новых балок. Но вот эта мера не помогла, и сегодня в большей части днем появилась угрожающая трещина, после чего были немедленно жильцы выселены (они со своим скарбом и сейчас на улице), а сама катастрофа произошла часов около 10 вечера. До Хайкина еще далеко, но все же и ему, вероятно, неуютно.