Дневник. 1918-1924

Вечером у нас Шулепов, Надежда Ивановна, мадам Ададурова (ее все же вблизи лучше не рассматривать: нос слишком торчком и вдобавок коротенький), Лавруша и Стип. Лавруша был на сей раз бодр и мил. Но он очень смущен создавшимся в театре положением. Монахов пропустил (быть может, и нарочно) момент, чтобы сказать Хохлову: «Ну вот, К.П., можно вас поздравить с освобождением от дел, которыми Вы так тяготились!» Сам Хохлов (очевидно, после московского успеха) и не думаетуходить, а напротив, всем своим поведением показывает, что он продолжает себя считать главным режиссером. Демонстративно, именно в этом смысле он себя держал и у нас, когда первый раз пришел с Лаврентьевым. Монахов, с которым Лаврентьев наконец объяснился, думает выйти из положения, назначив Лаврентьева заведующим художественной частью, которому был бы подчинен и Хохлов. И оно только запутает положение. Насколько фальшив и опасен Хохлов, доказывает то, что он Тасю уверял, будто театр в Москве никакого успеха не имел, пустовал и т. д. Для меня реальной проверкой будет завтрашний мой визит в Союз драматических писателей и то, что я там получу за «Грелку».

Степанова в среду вызывали в обллит (приезжал с повесткой конный вестовой), и так как в тот же день туда был приглашен и Б.В.Фармаковский, то все мы были уверены, что снова идет речь о «Петербурге» Добужинского (ведь бывшее Издательство святой Евгении ныне при Ак-макульте). Однако оказалось, что вызывали с такой помпой только потому, что Книжная палата, которой издатели обязаны предоставлять по одному экземпляру каждой книги, до сих пор не получила экземпляр «Медного всадника» и какого-то издания Академии.

Стип прочел в газете о готовящемся новом налоге. Будут обложены все, получающие свыше 2 миллиардов, иначе говоря, 20 руб. прежних денег. В каком государстве могли бы еще додуматься до такой глупости. Ведь взимание этих грошей будет стоить дороже, тем более что эти гроши постоянно обесцениваются в течение самого процесса их поступления в главный бюджетный резервуар.

Вдруг перед чаем снова зашел Тубянский. Он по-прежнему полоумный. На сей раз он пришел посоветоваться, как бы сохранить портрет Стефана Джордже (к отчаянному стыду своему, я даже не знал о существовании этого значительного поэта), имеющийся в единственном экземпляре какой-то монографии, которую на днях увозит за границу один его знакомый — собственник этой книги. Я посоветовал снять фотографии. Но, видимо, Тубянский просто ищет предлогов являться ко мне.

Суббота, 16 июня

Теплая, но северная погода, с резко надоедающим, во все закоулки проникающим ветром.

Сегодня меня постигло горькое разочарование. Все это время я лелеял надежду и полную уверенность, что получу с московских спектаклей, где «Грелка» прошла шесть раз, значительную сумму денег, и вдруг, о горе, всего 5 миллиардов, да и из них часть за «Павильон Армиды» и за «Петрушку», за которые я уже как будто раз получал, но я уже не проверял, ибо вообще все операции в этой лавочке мне представляются очень подозрительными, и нужно к ним относиться так, как мы сейчас вообще приручены, именно: бери что дают, а о прочем не спрашивай. За последние спектакли «Мещанина…» еще не получено, и уже игры — несомненно, афера и какая-нибудь игра биржерона и компании на черной бирже.

Нескладно получается и с моим отъездом за границу. Оказывается, без командировки трудно выехать, и уже характерно, что Кристи ее повезет в понедельник в Москву на утверждение. Но как же Акица? Сегодня как раз в Эрмитаж из Шмульного явилась старушка Липгардт. Там не сочли достаточной бумагу, выданную из Акцентра, о беспрепятственном выезде и его, но особенно ее. Над ней даже товарищ-барин, вообще ужасно невежественный и придирчивый, поиздевался: «Видимо, у вас много денег, что можете так кататься по заграницам». А между тем стоит взглянуть не ее исхудалое лицо, на ее драное пальто и обветшалую шляпу, чтобы понять, какая нужда ее гонит отсюда. Выписывает их сын, живущий в Париже, и старушка в ужасе за него, если они теперь здесь застрянут. Она уверена, что он пустит себе пулю в лоб, и «cela entera trous» (намекая на смерть сына, погибшего на море много лет назад, и на расстрелянную в Сибири дочь). Хлопочет обо всем она, так как сын, «мон Эрнст», снова хворает. В надежде на скорый отъезд он уже отказался от реставрации «Архимеда» Тинторетто. Так вот, очевидно, с Акицей будет тоже целая история: почему-де и ей надо ехать. Между тем я не чувствую в себе сил с ней на такой срок при теперешних обстоятельствах расставаться!..

В Эрмитаж часто на трам меня «проводит» Татан со своей мамой. «Пароходики» его ужасно интересуют, но он их «боится» (вообще трус ужасный, в чем родители и бабушка видят у него особо обостренную восприимчивость). Однако на сей раз и его вожделение их увидеть, и страх перед ними были впустую, ибо за все наше пребывание на набережной (а мы шли медленно и останавливались) на всем пространстве довольно бурливой Невы не появилось ни одного суденышка (если не считать двух-трех пустых барок, стоявших у Зимнего дворца). Здорово обидно! А наши водники еще мечтают забрать в свои руки судоходство, сообщающееся с Западом; ныне иностранные пароходы в порту почти вовсе отсутствуют. Отпугнули новые правила, имеющие в основе все тот же монополизированный внешторг, распространивший ноги на море. О, чудовищная близорукость доктринеров!.. А в связи с этим оскудением портовых круизов нам следует ожидать еще пущего разорения. Да только и слышишь о закрытии лавок, о ликвидациях… На улицах снова, как в 1919 году, появились нищие из интеллигентных людей — в лохмотьях, с темными от голодовки лицами. Трамваи (внутри по мягкосердечности кондукторов) осаждаются непрерывным рядом всяких попрошаек. И опять на каждом углу по безногому мужику — бывшему солдату.

В Эрмитаж привезли первый транспорт из бывшей экспертной комиссии с Мойки. Сейчас это учреждение почему-то перешло в ведение Наробраза, и музеям снова представлена возможность выбирать оттуда вещи для их нужд.

Но, увы, за время абсолютного царствования нэпа распродана на аукционах масса вещей из тех даже, что были нашей комиссией закреплены за нами. Среди них и несколько картин и этюдов Бакста. Между прочим, «Андромеда» (во всяком случае с игрушками). Из пакетов доставленных особенно интересны портрет Давида в профиль, писанный Гро, входивший в курьезную портретную серию, принадлежавшую княгине Долли. Как раз на днях я эту belle femme с трясущейся головой встретил на улице. Она, как всегда, очень звала меня к себе и интересовалась судьбой портретов Марии Николаевны — этот портрет нам еще не доставлен, а может быть, он даже уже распродан. Не находится до сих пор «Charite», или «Плодородие», Л.Фредерика. Вероятно, их по дороге от Марсова поля до Синего моста окончательно продырявили и, чтобы скрыть концы, — уничтожили. Сколько раз я пытался выяснить этот вопрос, и от Дидерикса и прочих получал лишь уклончивые ответы.

Час просидел у Морозова, знакомя занятых в пьесах (и читавших свои роли, уже им выписанные) с моими исправлениями перевода, попутно я им давал разные объяснения. Вернувшись домой на десять минут, пообедал и снова покатил по приглашению Ерыкалова в Строгановский дворец, который мы весь осмотрели в компании с К.Д.Тревер, Орбели и Тройницким для того, чтобы им помочь решить, какие нужно внести изменения в нынешний порядок экспозиции.

Во имя пиетета к Воронихину и побуждаемый желанием вернуть угловой, славившейся прежним благородством кабинет, решили удалить из него две возмутительные печки 1850-х годов (как бы лет через десять нам за это не попало). Решено выбелить стены соседней передней и перенести в нее портреты Александра I и Елизаветы Алексеевны, которое очень плохо вяжутся с отделкой стен рококо Расстрелиевского зала. А.С.Строганова водрузить в конце анфилады на место ужасно громадного золоченого зеркала, последнего следа безнадежно уродливой меблировки 1860-х годов этого зала (в нем мы заседали с матросами!). (Фотография банкета Бианки, изображающая всю эту комнату, имеется в библиотеке.)

Тройницкий держал себя очень странно. После «успеха» своих тезисов на конференции он с каким-то вдохновением легкомыслия все время возвращается к тому, что все музейное имущество следует считать неделимым, из чего он делает вывод, что оно подлежит самым радикальным перестановкам. Поминутно он возвращается к тому, что покои Николая II в Зимнем надо раскассировать. Я сам ненавижу эту комнату и был бы рад факту уничтожения такого уродства, но мы не должны прикладывать к этому руку, ибо являемся ответственными перед историей. Да к тому же уничтожение их неминуемо породит легенду об их великолепном изяществе. Тот же товарищ Васильев будет эту легенду распространять.

К.Д.Тревер занимает квартиру в 3-м этаже (над Ерыкаловым), очень изящно и опрятно обставленную. Кроме того, в доме живет и «первая» семья Н.И.Кузьмина (сама эта балаболка в опале и отправлена губернаторствовать куда-то на юг), но Ерыкалов этим очень недоволен, так как они очень мало платят за квартиру. Оказывается, вчера стояло обсуждение не только вопроса о налоге на 20 руб., но и того, что всякая квартирная обстановка подлежит обложению, а с целью оценить — будет ходить по домам особая комиссия. Пропали мы! Ну да Бог милостив, и авось Руф не оплошает. Но вот и спрашивается еще: что же, лучше теперь становится, нежели было два года назад, или хуже? Мерило потому трудно найти, то время совсем не знало реальныхденег (этого важнейшего экономического термометра). Ведь только за последние месяцы люди стали проявлять известную сноровку — переводить всякую сумму на золото. Да и в этом как раз с весны, с начала обостренности в кризисе, от этой привычки снова начали отставать, и опять слышишь дурацкие возгласы: «Подумайте, миллиард!» — не только от людей достойных, которые на этом играют, но и от людей, получающих насколько меньше, стало труднее получить хоть что-либо…

Чудесный случай рассказал мне сегодня Б.С.Бентовин. Едет он на днях на трясущемся ветхом ваньке и должен пересекать Невский у Николаевской. А тут как раз поставлен великолепный «милиционер», вероятно, из старых городовых (что является большим исключением, ибо вся наша полиция получила месяца два назад новую обмундировку, черную с красным и зеленым и красными полосочками. Полиция состоит из зеленой и не внушающей никакого доверия молодежи, про которую упорно ходит слух, что она участвует в грабежах, достигающих будто цифры сто в день). Ванька, вместо того чтобы объехать блюстителя справа, проезжает, пользуясь пустотой улицы, перед его носом. «Стой!» Бакенбарда подходит. Ванька обоими лапами снимает шляпу и ломает ее по обычаю перед грудью. «Шапку надеть. Сейчас же надевай, оставь эти старые привычки, знаешь, теперь другое время!» Затем следует отборная ругань и требование документа. «Помилуйте, господин!» — «Что такое?» — «Снова, я тебе покажу, сукин сын, господин!» Снова слетает шапка, снова «товарищ милиционер» велит ее напялить, но, впрочем, смягчается и изрекает: «Ну, так и быть, документа я не возьму, зато изволь, братец, объехать вокруг меня десять раз!» — «Слушаюсь, товарищ!» Бентовин из курьеза не протестует. Извозчик под грозным оком бакенбарды объезжает их раз, объезжает два. Бентовину становится скучно, и уже он обращается к бакенбарду с просьбой сложить вину. Бакенбарда не смягчается. Тогда Бентовин собирается расплатиться и сойти, но бакенбард усерднейшим образом собирается этому воспрепятствовать (во имя интересов седока). Происходит спор между буржуазным, отстаивающим свое право распоряжаться деньгами как ему угодно, и проникающим духом ненависти. Менее склонному к соглашательству с представителем власти Бентовину все же удается отстоять свое право, но тогда и бакенбарда не желает уже отстать в благородстве от буржуя и милостиво отпускает Ваньку, не требуя остальных объездов. Дивный по своей символичности случай.