Дневник

21 сентября 1968 г.

День рождения Якова Семеновича — семьдесят пять лет. Очень хорошие телеграммы от моих бывших баб. Развратная телеграмма из Союза писателей с пожеланием новых творческих успехов. Старых им, видите ли, не хватает! И прекрасное но чувству и слогу, какое-то дворянское письмо Солодаря.

Сегодня утром ходил за грибами. Над лесом, но правую руку от высоковольтной линии ворона преследовала молодого соколенка. Он уходил от нее, изящно планируя с перепадами высот, но ворона, злобная и настырная, хлопая большими крыльями, опять настигала его, пытаясь долбануть в голову. Соколенок не решался принять бой и только уходил. Но ворона не отставала, и так в борьбе они перелетели просеку и скрылись в блистании неба. И сразу же над просекой, но куда выше птичьего полета, я увидел бесшумное тело самолета. Он проплыл по синеве, скрылся за лесом, и лишь тогда возник отставший гул его моторов. Если бы я не видел самолета, то принял бы этот грозный бормот за глас Господен.

Когда я возвращался полем домой, лежащий в низине, за обширной долиной лес открылся мне морем — синим и верти кальным, как и всегда море издали.

Со смешанным чувством печали и освобождения я вновь и вновь испытываю чувство полнейшей безнадежности — времени, личной судьбы, грядущего. Всё ясно до конца. Никаких спасительных иллюзий.

2 октября 1968 г.

Сегодня ко мне приезжал Юра Б — кий. Еще одна скучная судьба. Ему уже тридцать три — возраст Христа, но успел он еще меньше. Полинял, пополнел, закалывает на темени остаг ки некогда золотых волос. Странно, я почему-то был уверен, что он рано облысеет, хотя в юности у него были густые, пре красные, легкие волосы. Кончилось забалованное детство, кончилась забалованная юность и все надежды, и обещающее начало актерской судьбы, и романтические метания из Москвы в Челябинск и обратно, из театра на режиссерские курсы и т. д. Теперь предел мечтаний — телефильм в новом теле объединении. Выветрился юный пыл и душа облезла, как голова. Есть жена артисточка и золотое обручальное кольцо на пальце, есть квартирка, купленная родителями, есть упорст во, настойчивость и бесцеремонность взамен былых доброде телей юности, и с этим он ухватит свой кусок черствого пиро га. Скучища! Его мать, моя бывшая возлюбленная, вышла на пенсию в пятьдесят пять лет. А было ей во дни былые трид цать восемь, выглядела она на тридцать, а дерзости готовности к неожиданным поступкам в ней было что в двадцатилетием. Она была величественна, как кариатида, и столь же вынослива, ко мне безмерно добра, нежна и раскрыта всем лучшим, что в ней было.

А я? Какое впечатление произвожу я на давно меня не видевших друзей и знакомых? Может быть, столь же удручающее? Думаю, что нет, ибо я являюсь им в сиянии потиражных. 13 голубом и золотом этом свете не так видны синяки, шрамы, увечья, нанесенные временем. А главное, люди не догады ваются, что внутри меня поселилось смирение старости. Их вводит в заблуждение то, что я так крепко держусь за свои пороки. Это кажется им силой жизни.

А Ю. Б — кий вдруг взорлил и — сгинул.

Очередное проявление административной грации: меня вычеркнули в последний момент из списка едущих на летнюю Олимпиаду. Причина всё та же: морально неустойчив. Как же, потерял жену и посмел жить с другой бабой. Да ведь стар я, ребята, заниматься рукоблудием! Сами бросают жен с маленькими и большими детьми, и живут с секретаршами, и сотрудницами «Литературки», врут отчаянно на каждом шагу, доносят, предают, подсиживают друг друга, давят людей в прямом и переносном смысле слова, но пользуются всеми радостями международного туризма, спецпоездок и т. и. А меня, не совершившего даже малой подлости и сделавшего не так уж мало хорошего окружающим, преследуют как волка, травят и убивают. И не видно этому конца. Каждый раз всё начинается сначала, будто я сроду не вышагивал за рубеж. А ведь я объездил двадцать пять стран, написал на основе увиденного две книги и вел себя безукоризненно во всех поездках. Ничего не помогает, и убей меня Бог, еслч я понимаю причину этого!..

А до этого был Ленинград и чудесная Алла, и ее славная мать, и Павловск, и много нежности.

Сегодня бешенный ветер гнул деревья, обрывая с них последние листья. Как здорово работает природа — точно, целеустремленно, безошибочно, как Бунин.

Шел из леса и наткнулся на старуху с мальчиком, они искали дорогу на Фоминское. Хорошая старуха, настоящая, с иконописным лицом, стиснутым черным старинным платком. Такие старухи верны прошлому, всё помнят, ходят в церковь, справляют престольные праздники, знают, когда Сретение, или Покров, или Яблочный Спас. И вдруг я с каким-то ужасом представил себе, что доживать век мне придется без таких вот старух, помнящих время моего предбытия. В конце моей жизни старухой будет Лена, не помнящая ничего кроме того, что мне и самому известно. А что проку в такой старухе?

Вчера у Маши [73] было большое торжество — день рождения ^ее новоявленного супруга Толика. Пришли его однополчане в штатском. Казалось, орда уголовников, страшных люмпенов наводнила участок. Кроме, того, были местные домработницы и Машина родня с Троицкой фабрики. Маша приоделась и выглядела, как помолодевшая Мерилин Монро. В начале оржества Машину сестру в кровь избил фабричный муж. Она долго плакала на террасе, приговаривая: «И никому-то я не нужна!» В это время остальные гости пели хором что-то испанское: «Топ, топ, кумарелла!» Потом Леночка выбежала с диким криком, что «папа Толя наступил на горло маме». Кто-то сострил, что поэты постоянно наступают на горло собственной песне. Леночку забрали на дачу и уложили спать в кабинете. Утром выяснилось, что это Маша наступила на горло мужу. Торжество продолжалось почти до обеда. Они раздобыл где-то допотопный патефон, запускали «Мучу» и ругались. Почему-то считается, что скандалы и мордобитие омрачают праздник. Вранье, люди собираются лишь ради скандала и драки, не будь этого, они сидели бы дома. В бесчинстве кульминация, суть и катарсис сборища. И это не только у простых людей, но и в «нашем круге». Разрядка задавленных страстей…

73

Наша домработница.

И осень, и тем более весна всякий раз начинаются как бы впервые. И потому не надо бояться писать о них так, будто до тебя никто о них не писал.

Сегодня снегопад сочетался с листопадом. Казалось, что падают снежинки — белые, желтые, красные. Снега бы. больше, чем листьев, и потому он подчинил их себе.

Хорошо было в лесу: мощный шум, осиновые, вишневого цвета листья под ногой, распахнувшиеся во все стороны коридоры. И в поле зеленая трава и белые от снега дороги.

Видел, как сбиваются грачи в стаи, а когда возвращался прогулки, они черным плотным облаком висели в небе. Облако пересыпалось в себе самом, расслаивалось, и слои двигались навстречу друг дружке.

Да, необыкновенно хорошо было в лесу. Я шел и подвода итоги своей жизни и неожиданно остался доволен ею. В наш чудовищное время я жил почти как хотел, это, конечно, чудо И грех мне сетовать на малые неудачи. Надо окончательно изгнать беса мелкой суеты из души и доживать свой, теперь уже недолгий, век величаво, как екатерининский вельможа. Наши скромные пахринские небеса ничуть не хуже «плени тельного неба Сицилии». Есть еще тяга к сочинительству живы родители, есть два — три милых лица и даже подумать есть о ком. Чем не жизнь?..

8 октября 1968 г.

Отчего у меня вдруг стало так много свободного времени? Оттого ли, что я не пю и не опадают целыми гроздьями без дельные дни и мне не нужно пороть горячку, чтобы наверстать упущенное, оттого ли, что я научился растягивать работу во времени, не стремясь каждую вещь закончить с маху, но появилось время и для чтения, и для дневника, и для музыки, то бишь для прослушивания в стотысячный раз одних и тех же надоевших пластинок. И еще одно, главное. Гелла погасла во мне. Не совсем, правда, порой случаются вспышки боли, но не сравнить с тем, что было месяца три — четыре назад. Бывают и сейчас какие-то нехорошие странности. Так недавно я поймал себя на том, что тревожно люблю Куклина [74] . Стоит мне вспомнить, как он проструился мимо меня по степе нашего дома, извиваясь худым телом и смятенно улыбаясь, элегантный, смуглый, костлявый, хрупкий, и странная нежность закипает в душе. То ли мне видится в нем мое начало с Геллой, то ли еще какая-то хитрая чертовщина, ума не приложу.

74

Куклин — новый временный сожитель Геллы.

Алла, явись и прикрой меня своим большим телом от наваждений! Слишком много времени для раздумий — это опасно…

9 октября 1968 г.

Сегодня вдруг опять жуткая, душная злоба. Накрылась Мексика, а тут еще жара, чтение ужасного романа Викторова, да, видать, спазм назревал. Всё вновь почернело для меня. Какая тоска — всякий раз всё начинать сначала! Пиши заявления, ходи по инстанциям, натыкаясь всюду на ложь, хитрую уклончивость, лицемерие и тайную злобу.

И мне вспомнилось, как наши журналисты грабили магазин какого-то еврея возле бульвара Пуассонье. Тюками выносили шубы из заменителей, нейлоновые рубашки и носки, дамские костюмы из поддельной замши и кожи, обувь из синтетики, а платили как за один галстук или майку.

А когда мы уезжали из Гренобля, они с корнем вырывали выключатели, штепсели и проводку в отведенных нам квартирах, совали в рюкзаки бутылки из-под шампанского, оборудованные под настольные лампы, отвинчивали дверные ручки, розетки, замки, пытались выламывать унитазы. До этого они обчистили столовую, не оставив там ни солонки, ни перечницы, ни уксусницы, ни соусницы, ни бумажной салфетки. Но ни одному из них не было отказано в чести представлять нашу родину па Олимпийских играх в Мексике. Даже репрессированный вместе со мной известный спекулянт Т — и был реабилитирован. Впрочем, я тоже буду реабилитирован, но посмертно.

22 октября 1968 г.

Зловещий пропуск говорит сам за себя. Да, был срыв, и еще какой! А началось всё с охоты. Мещера стала для меня проклятьем. Там царит такая нездоровая, разлагающая атмосфера, что я не в силах ей противостоять. А. И. вконец разложился, — он уже вино ворует, — встретил нас вдрызг пьяным, и тут началось!.. На утреннюю зорьку я не пошел, не мог очухаться, да и холодина собачий. Днем пил, а на вечерку потащился. И надо же — единственный из всех сшиб селезня к своем пере. Было порядком темно, и мы его не нашли в камышах, но утром Мишка съездил туда па моторке и привез моего красавца. Потом мы пили, не останавливаясь, три дня. Сперва в Мещере, потом в Москве. Пытаясь спастись, я вызвал Аллу. Она тут же прилетела, но я уже не мог остановиться и пил еще день. Затем с привычной, но оттого не ставшей милее, болю в брюхе отправился на дачу, в справедливый и жалкий мамин гнев и угрюмое молчание Я. С. Весь день промучился, потом стал отходить. Сейчас опять в форме.