Дневник
Шрифт:
Трудность Милоша усугубляется еще и тем, что сам он отчасти родом из этого кабака. Один из самых для меня интересных, самых тонких и даже самых трогательных аспектов его прозы — его личная связь с польской низкопробщиной; я чувствую, что он при всей своей европейскости является в то же время одним из них… Увидев недавно прекрасную режиссерскую работу Вайды в фильме «Пепел и алмаз», я подумал о Милоше и его польской отчизне. Как же трудно передать эту «Родную Европу», если ты ее сын и, несмотря ни на что, плывешь на этой волне, окружен ее шумами, ее туманами…
Но плюсом «Родной Европы» и гарантией ее современности должно быть не что иное, как то, что здесь не поляк пишет о Польше и Востоке, а человек пишет о поляке в себе и о «своей» Европе. Такая программа —
[39]
Пятница
Приехал Роби из Сантьяго. Младший из десяти братьев S. В этом Сантьяго-дель-Эстеро (1000 км на север от Б.-А.) я провел несколько месяцев два года тому назад: тогда я имел возможность присмотреться ко всем бзикам, распрям и трудностям этой забитой провинции, варившейся в собственном соку. Книжный магазин так называемого Касика [191] , одного из многочисленной семьи S., был сборным пунктом душевного беспокойства городка, спокойного, как корова, сладкого, как слива, с миро-разрушительными и миро-созидательными амбициями (речь о пятнадцати особах, встречавшихся в кафе «Агила»). Сантьяго презирает столицу, Буэнос-Айрес! Сантьяго считает, что только здесь, в Сантьяго, сохранилась правильная (legitima) Аргентина, Америка — остальное, что на юге, это куча метеков, гринго, эмигрантов, европейцев — мешанина, грязь, мусор.
191
Касик — вождь индейского племени, крупный землевладелец, местный заправила (исп.).
Семейство S. — типичный экземпляр сантьягской растительности, преобразующейся непонятным образом в порыв и в страсть. Всех этих братьев отличает святое благочестие и сливовая сладость — они немного похожи на плод, дозревающий на солнце. И одновременно откуда-то сильная страстность, откуда-то из глубин, страсти теллурического свойства сотрясают их, их сонливость несется галопом, задетая безумием реформаторства, созидания. Каждый из них — ярый сторонник какой-то своей политической тенденции, благодаря чему фамилия может не опасаться частых в этих местах революций — какая ни случись, всегда окажется триумфом одного из братьев, коммуниста или националиста, либерала, священника, перониста… (Все это когда-то мне рассказал Бедуин). Во время моего пребывания в Сантьяго у двоих из братьев были свои печатные органы, печатавшиеся на их средства в нескольких десятках экземпляров: один издавал ежемесячный журнал «Дименсион», а другой — газетку, задачей которой была борьба с местным губернатором.
Роби… Незадолго до его приезда в Буэнос-Айрес он меня удивляет (мы никогда не были близки): письмо от него из Тукумана, в котором он просит прислать испанское издание «Фердыдурке»:
«Витольдо, кое-что из того, что ты говоришь в предисловии к „Венчанию“, меня заинтересовало… а именно — идеи (несовершенство, форма), которые представляются мне основой твоего произведения и имеют связь с проблемой творчества».
«Понятно, что у меня не хватило терпения, чтобы прочесть больше 20-ти страниц „Венчания“…»
Дальше
он просит прислать «Фердыдурке» и пишет: «Я разговаривал с Негро [это его брат, владелец книжного магазина] и вижу, что ты продолжаешь быть прикованным к своему европейскому шовинизму; и что хуже всего, что это ограничение не позволит тебе глубже проникнуть в столь интересную проблему творчества. Ты не можешь понять, что самое главное „в настоящий момент“ — это ситуация недоразвитых стран. И что из знания об этом ты мог бы извлечь основные элементы для каких угодно замыслов».И вот с этими щенками я «на ты» и соглашаюсь, чтобы они говорили мне все, что им заблагорассудится. Понимаю также, что на всякий случай они предпочитают напасть первыми — наши отношения далеки от приторной идиллии. Но несмотря на это, письмо показалось мне слишком уж заносчивым — что это он себе воображает? Я ответил в телеграфном стиле:
РОБИ S. ТУКУМАН — НЕДОРАЗВИТЫЙ НЕ ГОРОДИ ГЛУПОСТИ ФЕРДЫДУРКЕ НЕ МОГУ ПРИСЛАТЬ ЗАПРЕТ ВАШИНГТОНА КНИГА ЗАПРЕЩЕНА ДЛЯ МЕСТНЫХ ПЛЕМЕН ЧТОБЫ СДЕЛАТЬ НЕВОЗМОЖНЫМ ИХ РАЗВИТИЕ, ОБРЕЧЬ ИХ НА ВЕЧНОЕ ПОДЧИНЕНИЕ ТОЛЬДОГОМ [192] .
192
От виТОЛЬДО ГОМбрович.
Телеграмма была положена в конверт и послана как письмо. Эдакая телеграмма-письмо. Вскоре пришел ответ со снисходительным ко мне обращением: «Дорогой Витольдик, я получил твое письмецо, вижу, что ты делаешь успехи, но напрасно стараешься быть оригинальным» и т. д. и т. д. Может, и не стоит записывать всю эту перепалку, но жизнь, реальная жизнь — это не что-то чрезвычайно эффектное, блистательное, и мне хотелось бы воспроизвести ее здесь не в ее кульминациях, а как раз в самой обыденной повседневности. И не забывайте, что в мелочах тоже иногда прячутся лев, тигр, змея.
Роби приехал в Буэнос-Айрес и появился в barcito [193] , где он, «колоритный» парень — воронова крыла шевелюра, оливково-кирпичная кожа, губы цвета помидора, ослепительно белые зубы, — почти каждый вечер работает. Слегка раскосый и слегка по-индейски сутулый, крепыш, здоровый, со взором хитрого мечтателя, мягкий и упорный — сколько процентов в нем от индейца? И еще кое-что важное: прирожденный солдат, годящийся для винтовки, окопов, коня. Интересно, сдвинулось хоть что-нибудь в этом студенте за два года, которые мы не виделись? Изменилось хоть что-нибудь?
193
Маленький бар (исп.).
Потому что в Сантьяго ничего не движется. Каждый вечер в кафе «Агила» высказываются те же самые смелые «межконтинентальные» идеи: Европа уже кончилась, пришло время Латинской Америки, мы должны быть собой, а не подражать европейцам, мы найдем себя, когда мы обратимся к нашей индейской традиции, мы должны быть творческими и т. д. Да, да, Сантьяго, кафе «Агила», кока-кола и эти смелые мысли, повторяемые изо дня в день с монотонным упорством пьяницы, который выставил вперед одну ногу и не знает, что делать с другой; Сантьяго — это корова, жующая жвачку, — то сонное наваждение, в котором всё несется с головокружительной скоростью, не двигаясь с места.
Но мне показалось практически невозможным, чтобы Роби в своем возрасте смог избежать мутации, даже частичной, и в час ночи пошел с ним и с Гомой в другой бар, чтобы подискутировать в более тесном кругу. Он охотно согласился и был готов проговорить всю ночь, видно было, что ему в кровь вошло «гениальное, безумное, студенческое говорение», как писал Жеромский. И вообще, они напоминали мне порой Жеромского и его друзей 1890-х годов; энтузиазм, вера в прогресс, идеализм, вера в народ, романтизм, социализм, родина.