Дневник

Упоминавшаяся выше антология Пикона — прекрасный образчик научного стиля в самых разных проявлениях, в тысячах вариантов, здесь видно, как этот язык складывается, что он с ними вытворяет. Как на ладони видна растущая конвульсивность экспрессии, беснующейся от жажды охватить то, что охватить не дано. Цирк да и только. Но разве язык рационализированной межчеловеческой мудрости, нарастающей из поколения в поколение, оборачивающейся против самой природы индивидуального ума, насилующей эту природу мог бы стать другим? Императив выражения невыразимого становится на последних фазах развития науки столь необоримым, что это начинает роднить ее высказывания с философией. Видимо, пришлось помучиться переводчикам с отобранными Пиконом текстами, потому что здесь со словами неизбежно приходится вытворять малоприятные вещи.

Омерзительная отчужденность знания… оно, словно введенное в ум инородное тело, всегда мешает. Такой способ мышления человек несет как груз, в поте лица своего, и порой наука действует подобно яду, и чем слабее ум, тем меньше он находит противоядий, тем легче подчиняется. Посмотрите на большинство студентов. Откуда в них, например, отсутствие радости? А их усталость — только ли результат чрезмерного труда? Не отравлены ли их реакции дурной привычкой ложной точности, преувеличенного объективизма, не сделал ли такой подход их суждения неуверенными, тревожными? Посмотрим, как культ логики убивает понимание личности, как принципы заменяют врожденную уверенность в себе и в своей правоте. Как теории очищают от красоты, очарования… вот так и возникает тип современного студента («сдаете, коллега?»), существа доброго, благородного, полезного, но бледного… лунной бледностью, лишенного собственного света и тепла, отражающего этот таинственный страшный свет. Еще, может, и живого, но уже с ослабленной и как будто обреченной на распад жизнью.

Вхождение в расу пигмеев в белых халатах с раздутыми головами?

Пятница

Нас ждет вырождение, и к этому следовало бы приспосабливаться уже сегодня. Не спорю, может, наука когда-нибудь и приведет нас в рай. Но пока что она угрожает нам серией операций, процедур, чуть ли не хирургических, деформирующих нас (как это бывает с пациентами, которым сделали пока три из двенадцати намеченных операций эстетической хирургии лица).

Преобразование с помощью техники условий жизни, а также нашей психофизической структуры, выбьет нас из колеи, дезориентирует нас.

Пятница

Наука оглупляет.

Наука умаляет.

Наука уродует.

Наука корёжит.

Вытеснит ли ученость искусство? Вот уж чего не боюсь, так это потери почитателей!

Я не боюсь, что «будущие поколения не будут читать романы» и т. д. Видимо, полнейшее недоразумение рассматривать серьезное искусство в категориях производства, рынка, читателей, спроса, предложения. Какое они имеют к нему отношение? Искусство — это не производство повестушек для читателей, а духовное общение, нечто столь напряженное и столь отличное от науки, и даже противоречащее ей, что здесь даже и речи не может быть о конкуренции между ними. Если в будущем родится кто-то замечательный, выдающийся, достойный, плодовитый, блестящий (так надо говорить о художниках, это тот язык, которого требует для себя искусство), если родится кто-то единственный и неповторимый, Бах, Рембрандт, то он привлечетк себе людей, очаруетих и обольстит…

Пока будут существовать люди возвышенные и низкие, человек возвышенный, выражающий себя в искусстве, будет привлекательным… и ничто не ослабит его существования.

Вы говорите о безразличии к искусству инженеров, техников и прочих функционеров? Но скажите, когда был возможен диалог между художником и колесиком в машине? Зато ежедневно нахожу подтверждение тому, каким жадным на блеск артистизма становится тот, кто, будучи затянутым шестеренками, сохранил в себе достаточно человечности, чтобы почувствовать, что эти шестерни ломают ему кости.

Когда к моему столику в кафе подсаживается студент-негуманитарий, чтобы взглянуть на меня с сочувствием (как я «переливаю из пустого в порожнее»), чтобы презрительно сказать, что это «вешанье лапши на уши», чтобы зевать («ну а как это проверить экспериментально»), я во всяком случае не пытаюсь его переубедить. Жду, пока он войдет в фазу усталости и пресыщения. Потому что это правда, что в науке гораздо меньше обмана, бахвальства и нет той «личной грязи», которой воняет искусство, нет этих амбиций, пускания пыли в глаза, позы, претенциозности, фразеологии — но верно также и в то, что свои гарантии наука дает только потому, что действует на ограниченной территории, — и эта лабораторная «уверенность» в один прекрасный момент становится ненавистной и унизительной для натуры не вовсе посредственной.

Уму посредственному нравятся эти конские шоры на глазах, облегчающие ровную рысь, но ум более резвый и живой возжелает неуверенности, риска, игры сил более коварных и неуловимых, где есть жизнь… где есть место для полета, гордости, шутки, исповеди, восхищения, игры, борьбы.

Наступает момент, когда теория становится личным врагом; тогда тебе нужен сам человек, такой, какой он есть, пусть смятенный, лживый, непредсказуемый… лишь бы увидеть перед собой человечество, снова прикоснуться к нему.

Воскресенье

Издание книг на расстоянии десяти тысяч километров расстраивает нервы!

«Фердыдурке» появилась в Германии без комментария, объясняющего вкратце, «о чем собственно речь». Это стало причиной того, что один критик и читатель не знал, с какого конца за нее взяться. Я тут же написал английскому издателю, чтобы он снабдил книгу кратким комментарием.

И что? А ничего! Английская «Фердыдурке» появилась без этих нескольких фраз, так ей необходимых.

Ладно, пусть издают как хотят, отдать все это на милость Божию и закрыть глаза, пусть само делается как хочет!

Вторник

Когда же мы перейдем в наступление?

Сможем ли мы — художники — когда-нибудь пойти в наступление на человека науки во имя блистательного человечества? Атаковать — но с какой позиции? Какими средствами? А мы вообще в состоянии атаковать? В последние десятилетия искусство вело себя подло, оно позволило себе быть импонирующим, чуть ли не пало на колени, жадно принимало всё из рук врага, у него не хватило гордости и даже обыкновенного инстинкта самосохранения. Результаты?

Изобразительное искусство захвачено абстракцией и другими концепциями формы — всё по научному благословению — и все меньше в этом искусстве индивидуальности, превосходства, таланта, работа становится все более «демократичной» и «объективной».

Музыка коррумпирована теорией, техникой, отсюда — кризис личности и столь резкое мельчание композиторов, что скоро будет непонятно, как называть этих карликов.

И художественная литература, художественность которой тает с каждым годом, ставшая плохой и грубой, чуть ли не бешеной, или рвотной, или сухой и негибкой, аналитичной, социологичной, феноменологичной, вымученной, скучной и бьющей мимо цели.

О какой атаке мечтать такому искусству, если оно даже защититься не может и уже наполовину завоевано? Этого не смогли бы свершить теории, если бы сам художник лично не сломался — я снова возвращаюсь к этому ключевому слову — и не позволил, чтобы в нем ослабла его уникальность.

Индивидуализм — это такой неразгрызаемый орех, с которым не справится ни один теоретический зуб. И потому ничто не в состоянии оправдать ваше поражение, господа недотёпы!

Четверг