Дневник
Шрифт:
Невероятное— это я подчеркиваю, потому что все изменения нашей природы под влиянием науки несут на себе знак некоей фантастики, как будто они выходят за рамки нормального хода развития. Мы стоим на пороге немыслимого человечества. Разум произведет над нами такие манипуляции, которые сегодня мы не можем предвидеть. Он постоянно должен идти вперед, его силлогизмы никогда не отступают, никогда не возвращаются в исходный пункт.
Кому-то радужно настроенному может показаться, что если разум отрывает нас от нашей человечности, то чтобы потом к ней вернуться… и что те извращения, на которые он нас толкает, снова когда-нибудь приведут нас к человеческой природе… к человеку более благородному, более
Нет! никогда ничего мы не найдем! Никогда ни к чему не вернемся! Отдаваясь разуму, мы должны попрощаться с собой навеки, потому что он никогда не возвращается! Человек будущего, плод науки, будет радикально иным, непостижимым, не имеющим никакой связи с нами. Вот почему научное развитие означает смерть… Человек в нынешнем его виде умирает… в пользу кого-то чужого. Ведомый наукой, человек расстается с собой — в своем теперешнем обличии — раз и навсегда. Не понимаете? Хочу этим самым сказать, что если у человека будущего будет вторая голова, которая вырастет у него из задницы, то это уже не будет для них ни смешным, ни отвратительным.
А искусство? Что оно на это, оно, такое влюбленное в современный вид человека, столь привязанное к человеческой личности? Ведь нет ничего более личного, частного, приватного, единственного, чем искусство: Бранденбургские концерты, портрет Карла V, «Les fleurs du Mal» [199] , если они становятся всеобщим благом, то только потому, что на них был запечатлен единственный и неповторимый характер создателя — точно печать, подтверждающая, что это принадлежит мне, что это мое произведение, что это я!
199
«Цветы зла» (франц.) — сборник стихов (1857) Шарля Бодлера (1821–1867).
Если же, как говорилось, ничто так не «поселяет тебя в личности», как удар кулаком или пинок, то когда же ты, искусство, порвешь с кротостью и наконец врежешь?
Понедельник
Яне грубиян. Я не ищу уличных стычек. И не верещу, не стращаю, не захожусь в демагогическом раже — силу я всегда искал в умеренности.
Я не упускаю из виду того, что наука (хоть и дегуманизированная) является нашей надеждой, что (хоть и искажает) она спасает от тысячи искажений, что, хоть она и жестока, она также и заботливая мать. Что это наше проклятие является также и нашим благословением.
Я уговариваю искусство врезать — бац! — но не затем, чтобы профессор почувствовал пинок под зад, а лишь затем, чтобы художник почувствовал, что может дать пинка. Я ищу вовсе не унижения науки, а возвращения искусству его собственной жизни, во всей ее уникальности. Хватит пудельку стоять на задних лапках, пора и куснуть! После прослушивания «современного» концерта, после посещения выставки, по прочтении сегодняшних книг мне делается плохо от этой их слабости, как будто я нахожусь одновременно перед капитуляцией и мистификацией. Просто неизвестно, кто говорит с тобой — поэт или «человек образованный, культурный, ориентированный и информированный»? Тот творец, чей голос совсем недавно казался божественным, сегодня творит так, будто он работает на конвейере. Учеником. По своей специальности. Которого научили, что делать. Хватит скандала!
Вторник
В пузо! Или по зубам!
Среда
По мор…
Четверг
Тр-р-р-р-рах!
И что есть мочи!Пятница
Уймись, хулиганская риторика!
А впрочем, что вы, художники, еще можете сделать?
Вчера в баре. С одним то ли социологом, то ли психоаналитиком.
Я был перед ним словно перед окошком бюрократа: там, за окошком, производились расчеты, подведение балансов, каталогизация, весь процесс, мне недоступный, но определяющий мои параметры. Я ощущал себя так, будто нахожусь в руках хирурга или в руках деспота. Я выдвинул против него свои доморощенные доводы, только что значит моя личная истина против его истины, которую пропускали через свои мозги триста тысяч умов в течение тысячи лет, которая являет собой гору, возникшую из упорядоченных и функциональных голов?
Nec Hercules contra plures! [200]
Но как он вскрикнул, когда я пнул его в щиколотку! О, крик ученого — просто бальзам на мою душу!
Суббота
В рыло его!
Воскресенье
Но все-таки, художники, кроме шуток: надо врезать! Причем не обязательно кулаком, потому что среди них попадаются мощные ребята.
200
Против многих и Геркулес не устоит (лат.).
На самом деле, хорошо было бы, если бы они почувствовали вашу враждебность. Тогда они поймут, что не все оценивают их в соответствии с полезностью их функции и поставляемого ими товара. Расскажу вам, что у меня произошло с моим поставщиком. Этот функционер был весьма собою доволен, функция его, как поставщика хлебо-булочных изделий, была социально-позитивной, все уважали его; и он считал, что может себе позволить определенную дугообразность фигуры, плоскость физиономии, скучающий взгляд, общую безликость и серость в соединении со смазанностью и большой долей фрагментарности.
Я был вынужден существенно его задеть, и раз, и другой, аж до крови, чтобы он почувствовал, что важнее то, кто он сам по себе,чем что он делает.
Наука может и погоняться за пользой, а искусство пусть стоит на страже человеческого облика!
Вторник
То, что коммунизм в теории своей научен, что эти два мира — наука и коммунизм — находятся в близком родстве, что, стало быть, наука имеет коммунизирующую тенденцию — это ясно, как солнце! Недавно я объяснял профессору Терану (в Кекене) что если университетская молодежь любит, как правило, красное, то это не из-за агитаторов, а вследствие своей научной культуры. Они чтут и исповедуют знание; коммунизм является им в ореоле сайентизма.
Родственность (настоящая) с могущественным духом науки — козырная карта революции в игре за власть в мире. Если они доплывут до финиша, то только на той научной волне, которая всё заливает. Зато удивительно поведение искусства в холодной войне: как оно могло не заметить, что его место по другую сторону баррикады? Это на самом деле удивляет: ведь у него в крови столько антикоммунизма, и не раз я ловлю себя на том, что если бы даже я дал себя увлечь своим, порой сильным, симпатиям на определенные свершения там, за занавесом, как художник я обязан быть антикоммунистом, или, другими словами, что я мог бы быть коммунистом только отказываясь от части моей человечности, которая выражается в искусстве.