Дневники Льва Толстого
Шрифт:
Хозяйствование с собой, культивирование своего таланта, положения в обществе кажется другим чем самоотвержение, отказ от себя, но самоотвержение — тоже хозяйствование, распоряжение собой на службе у… у кого, у других? Нет, на службе у страстей лени и скуки. Запомните это. Страсти бывают странные, разные, включая страсти уничтожения себя, они бывают наоборот не редко.
Сейчас будет резкий обрыв в дневниках, собственно читаем уже последнюю страничку, поздняя осень 1865-го. За десять строк до перерыва дневников на 8 ровно лет, до поздней осени 1873-го, — комментируемая фраза с восклицательным знаком: «Чорт {через о} их дери, записки! Жить, так жить, а умирать стараться не надо» (7.11.1865). Комментарий А. С. Петровского читает эти фразы как совсем не связанные между собой, первая о технике работы над романом: «По всей вероятности, восклицание относится к надоевшим Толстому и недочитанным (т. VI в
За 9 дней до того запись:
29 Октября. Был нездоров — желчь. Ужасно действует на жизнь это нездоровье. Всё писал, но неохотно и безнадежно. Нынче первый день здоров. Ел очень мало. Неужели это только от объяденья. С нын[ешнего] дня попробую и запишу. Соня 2-й день отнимает {т. е. ребенка от груди}.
В графской голове, измученной с октября 1865-го мигренью страшной и рвотой с желчью, — он лежал с желтым лицом, мрачный, отчаянный, — проснулась наконец гениальная догадка: а что если — «желчь», разлитие так называемое желчи; желчь, связанная с пищеварением, занята как продукт печени расщеплением, омылением, эмульгированием, всасыванием жиров, — болит просто от переедания? Неужели?! Тогда открывается блестящая перспектива: ешь поменьше, и всё будет в порядке! Следующая фраза «С нын[ешнего] дня попробую и запишу» значит попробую диету и зафиксирую, что получается. У Толстого, у которого слово всегда слышится и звучит во всю широту, это значит: буду жить по писаному. И видим 9 дней подряд каждодневную деловую запись, отчет о лечении голодом, в некоторые дни вообще без всякой еды.
30 Октября. Воздержание и гигиена полные — гимнастика. Шума в ухе нет, и легко, но — отрыжка и дурной язык, особенно утром {стандартный эффект внезапно введенного голодания}. Писал.
Это последнее — после записей типа «Писать не хотелось очень. A se battre les flancs [лезть из кожи вон] ни за что не хочу» (17.10.1865) — значит осторожное признание, что рецепт как будто бы работает. Что решительного улучшения не происходит, есть срывы, снова раздражительность, но хочется думать что всё идет к лучшему, говорит следующий день:
31 Октября. Та же строгая гигиена, спал хорошо, не мочился, не слабило, язык всё нечист, и была головная боль. Ходил на[тощак] и сердился. Исленьевы приехали. Не писалось, но немного подвинулся. Погода ужасная — снег, мороз и ветер.
На третий, четвертый день опять классика голодания, человек словно рождается заново. Тело в порядке, и не оттого ли идет хорошо работа.
1 Nоября. Та же строгая гигиена. Совершенно здоров, как бываю редко. Писал довольно много. Окончательно отделал Билиб[ина] и доволен. Читаю Maistr’а. Мысль о свободной отдаче власти. —
Это из основных его мыслей, он в хорошей форме. На радостях он позволяет себе поужинать, ничего страшного не случилось, но уже эйфории небывалого здоровья нет, с писанием не все гладко, с женой. «Ужин произвел приятный сон, газы и слабый шум в ухе, но язык лучше. Весь день хорошо обдумывал много, писал мало. С Соней что-то враждебно (3.11.1865)». Т. е. полного налаживания жизни голодание не дает. На охоте простудился, «от этого или от обмываний — язык хуже, шум в ухе. — Зубная боль. Ничего почти не писал» (4.11.1865). В чем дело? голодание оказывается не однозначно хорошо? Или беда в том что он слишком рано начал есть? Слишком много голодания или слишком мало? не следует ли методом проб и ошибок нащупать верный баланс?
Дни эксперимента идут. Седьмой день, приходит в голову совершенно революционно новая мысль, писать сразу набело без бесчисленных переделок, в количестве которых Толстой особенный, без сравнения:
5 Nоября. Зубная боль. Та же диета. По утрам язык. Писал по новому — так, чтобы не переделывать. Думаю о комедии. Вообще надо попробовать новое без переделок. Ужинал, кажется, напрасно.
Т. е. у него подозрение что есть всё-таки не надо было, переел, стало быть продолжить эксперимент — а с другой стороны совершенно неожиданная для него самого придумка, его метнуло вдруг в то чтобы писать без правки (толстовской манеры писать по многу раз одно и то же мы еще коснемся), <что> должно было, мне кажется, испугать его как нервный срыв еще больше чем раздражение натощак.
Во всяком случае эксперимент прерван незаконченный, неопределенный. Записи состояния, которые
после решения об эксперименте велись каждый день, прерваны, и тут-то уже цитированный жест, «к чорту»:6, 7 Nоября. Вчера не записал. Был нездоров и оттого запустился. Болезнь однако похожа на простуду. Писал много, всё неудачно. Но идет вперед. Чорт их дери, записки! Жить, так жить, а умирать стараться не надо.
Слова «писал много, всё неудачно. Но идет вперед» означают, что писать сразу набело нельзя, как ни крутись, пишешь начерно, но именно это письмо начерно продвигает вперед. «Запустился» значит из-за упадка болезненного упустил строгую диету, гигиенические процедуры, но болезнь-то вроде уже другая, простуда на охоте как раз оттого, скорее всего, что соблюдал диету и ослаб.
И вот человеку, который бесчисленной правкой доводит рукописи до ума и всё равно недоволен, казалось бы, естественно было бы так же тщательно заняться настройкой своего тела при помощи специального обращения с ним. Здесь он оказывается на любой взгляд, не обязательно медицинский и наш обыденный, непоследователен и легкомыслен. «Чорт их дери, записки!» по-моему относится к взятой на себя обязанности каждый день записывать свое состояние. Тогда понятна следующая фраза, «Жить так жить, а умирать стараться не надо». В самом деле, ведь он живет; не достаточно ли этого; жизнь не он себе устроил, не ему ее и продлить или заказать новую. «Умирать стараться не надо» — типичное толстовское письмо; первый смысл «надо стараться не умирать», не то что заботиться о продолжении дыхания и сердцебиения, а не скатываться с жизни на записки о жизни; второй смысл «не надо стараться умирать»! За заботой о здоровье, диете он угадывает затаившееся желание смерти! Это, согласимся, крупная догадка, и ей личит размашистый жест, «чорт их дери, записки!» Этот русский делает раньше Фрейда, раньше Ницше открытие того, чем заняты в основном люди, имеющие и перебирающие мысли о жизни и смерти, своей и чужой и всего человечества. — А что, разве не надо помнить о смерти? А необходимость философской смерти? Память смертная, правило memento mori? Всё это нужно, но всё это после первого, живем мы и хотим жить или как киты выбрасываемся на сухой берег. В заботе о гигиене, диете, гимнастике Толстой угадывает старание умереть.
С диетой теперь так и установится навсегда, она то будет то нет, без большой заботы. «Слабее диета вчера. Нынче опять строго» (8, 9.11.1865). Дальше записывается как будто бы благотворный результат строгой диеты: «Здоровье — особенно головы, хорошо. Вчера избыток и сила мысли. Написал предшествующее сражению и уясн[ил] всё будущее». Но тут же, от голодной головы, снова принимается вдруг радикальное, совершенно революционное решение относительно методики письма, опять которое должно было устрашить его больше чем срывы натощак, и опять конечно не выдержанное, в самом деле: «Нынче взял важное решение не печатать до окончания всего романа» (там же). Комментатор: «Решение это не было выполнено». Точнее было бы сказать: он ему и дня не следовал, если решил ничего не давать в печать 9 ноября 1865<-го>, а в феврале-апреле 1866<-го> уже вышла в «Русском вестнике» вторая часть первого тома.
Смотрите что получается. Натощак он всего лишь прибьет работника, в оздоровительном голоде из него вдруг лезут решения безупречно чистенькие, мудрые: подождать с печатанием романа пока не напишу его целиком; писать всё так ответственно, чтобы не рассчитывать на десятикратные переделки. Благоразумно, трезвенно, правильно; еще день голода, и оно примет форму: если из-под твоей руки не выходит сразу совершенное, то не пиши ничего. Толстой писатель кончится. Не то что пишущий дневник трясется над писателем, для него пожалуй хоть и не будь писателем; но выбрасывать писателя просто так, глупо, от желания чистоты и диеты, от нежелания плодить ворохи сырого писательства, логичное решение, потому что ведь каждая страница, господа, откладывается в сторону потому что плохая, а последняя идет в дело не потому что резко отличается от предыдущих, т. е. по всем меркам сама заслуживает пойти в корзину! Непонятно почему идет в дело! Сам же прочтет в печати и скажет, мерзость, или как о «Войне и мире» целиком: «не пишу и писать дребедени многословной, вроде „Войны“, я больше никогда не стану. И виноват и ей-богу никогда не буду» (Фету 1…6.1.1871).
Диета, голодание, аскетика навевают строгость. Одна какая-то несчастная неделя диеты, и писателя Толстого почти что нет, из-за принимаемых им благонамеренных, логичных решений. Что происходит? Решите, надо ли поверить монаху, аскету, которому голод велит быть строгим, или вместе с Толстым раздираться от нерешенности, нерешаемости всего вкруговую и продолжать в этом развале — семейном, всяком, творческом, хозяйственном — жить.
Как бы вы ни решили, вы должны, обязаны почувствовать тон, движущее начало последней записи в дневник перед восьмилетним перерывом: