Дневники Льва Толстого

Важная запись 29-летнего Толстого в самом начале записной книжки (№ 1):

18 Января [1858]. Жизнь помещика с рабством, насилием и т. п. все-таки хороша. Как представить себе человека, это преимущественно любящее создание, без любви и без всего прелестного… Ежели не подходит под нашу мерку — и мы не подходим под его. Княжна и ей подобные не понимают государственной связи людей; у них есть связь общественная, знакомства, и всё хорошо. —

Она говорит в недоумении, что только Бог строит. Бог его знает, хорошие мрут, пустошь остается. —

Прав тот, кто счастлив.

Мудрость, удобство, польза и рядом с ними глупой 1-й поцелуй. —

Все слова и фразы по отдельности совершенно понятны, непрочитываемая шифровка в контрапункте, неожиданной связи понятий. Попробуем прочесть из того, что мы уже знаем. Начнем с конца: «Мудрость, удобство, польза и рядом с ними глупой 1-й поцелуй».

Вспомним о безрассудной растрате любви и поэзии, без выраженности, безвестно. Первый поцелуй единственно прав, потому что счастлив, здесь ключ к жизни, не в целесообразности. Не в строительстве. — Насилие и рабство ближе к любви и прелести чем мудрость и удобство; насилие и рабство не могли бы быть без страстной привязанности людей, которая перестает быть в разумном, рассудочном общественном договоре и в милом, гуманном общении: в нем не хватает глупости. Княжна этой записи — Варвара Александровна Волконская, двоюродная тетка Толстого, которой было 27 лет в 1812 году и с рассказов которой об ее отце, Александре Сергеевиче Волконском (1750–1811), списана семья Болконских в «Войне и мире»: семья, в которой нет глупых страстей и безрассудных поступков. Эти выходы в художественное, я, правда, буду жестко ограничивать.

Еще из ранних записей, которые останутся навсегда ключом ко всему.

Есть правда личная и общая. Общая только 2 x 2 = 4. Личная — художество! Христианство. Оно всё художество (17.2.1858).

Общая правда, истина только расхолаживает и выветривает. Если ради нее человек проживает года, то лучше не надо. Детское обещание сумасшедшего счастья, безумная эротика подростковая пусть кажется и есть глупость, но ничего дороже этой сладости и прелести нет, не врите, ваше вранье себе и другим тоска.

23 Марта {1858}. Заутреня. Я не одет, иду домой. — Толпы народа по мокрым трот[уарам]. Я не чувствую ничего, что дала жизнь взамен. Истину. Да она не радует, истина. А было время. Белое платье, запах вянувшей ели. Счастье.

Портрет рассказывает про себя — он Лизка. Ее секли.

25 Марта. Роскошь не зло. Калач лучше муки.

Записи с шокирующей связью мыслей как битье в дверь, как пробиться к счастью, которое привиделось в раннем детстве и во сне.

20 Апреля. Красный тихий день. Прёт зеленея всё. Деревья голы. Балкон отворен. Тихая музыка. Жарко! […]

Весна; всё растет, а я камень, вокруг него лезет трава, а он мертв, а было время. —

6

10 октября 2000

Толстой стоит отдельно от литераторов, и от мыслителей тоже. Это выражается непосредственно в трудности сравнить его и включить в какой-то известный круг мысли. Из времени долгого перерыва дневников, фактически от его 37 до его 60 лет, потому что в промежутке лежат только одностраничные дневники его сорокапятилетнего и пятидесятилетнего, я выписываю, так сказать, природные, к которым Толстой имеет отношение слышащего и записывающего, не конструирующего.

Например записная книжка № 2, 13.8.1865 о неправильности собственности на землю: во-первых «всё это видел во сне», во-вторых, по свидетельствам, сам себе удивился, увидев это у себя, прочитав через сорок с лишним лет; т. е. и не сам придумал, и тем более не включил в свои «философские позиции».

1865 г. Августа 13-го. [Ясная Поляна]. Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности.

Звучит актуально очень в годы, когда Петр Аркадьевич Столыпин уже председатель Совета министров и одним из первых своих законов недавно 9 ноября 1906-го разрешил выходить из крестьянской общины, где собственности на землю подчеркнуто не было, потому что земля не просто считалась общинной, но нарочно переделивалась между дворами. В разгар строительства русского фермерства, укрепления Крестьянского банка, когда свежие собственники на землю только входят во вкус, все только о собственной земле и говорят. Толстой «необычайно поражен», записывает Маковицкий, читая в своих старых записях <13.8.1865> 16 апреля 1908 года такое:

«La propriete c’est le vol» [21] {это Пьер Жозеф Прудон, 1809–1865, в книге 1840 года «Qu’est ce que la propriete» [22] } останется больше истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. — Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные — приложения. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русской народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную. Эта истина не есть мечта — она факт — выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков.

21

«Собственность это кража». Примеч. ред.

22

«Что такое собственность?» Примеч. ред.

И сейчас это важный вопрос, остроту которого только подчеркивает блеф журналистов, что дескать запросто у нас вводится собственность на землю без проблем, так что нечего и думать. Толстой в своем сновидении угадал, как в «Хаджи-Мурате» он угадал в кавказскую безвыходность, в самую середину наших сегодняшних тупиков, и теперь только его сомнамбулический диагноз похоже точнее любых других. Судите сами. Отчетливость мысли Толстого подчеркивается тем, что он отделяет собственность на землю от всякой другой собственности, которую, при общем всё-таки непринятии собственности, он вроде бы готов признать, собственность как меру труда. Собственность на землю всего дальше от меры труда и хуже того, прямо вносит помеху в вознаграждение труда, потому что чем эффективнее трудились на земле, их <собственников> доход возрастает пропорционально труду, т. е. труд сам по себе продолжает стоить столько же, а владелец той же самой земли получает за свое ничегонеделание больше за счет хорошо поработавших.

Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик — к[отор]ый говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная. Эта идея имеет будущность.

Русская революция только на ней может быть основана (13.8.1865).

Революция вроде бы наоборот раздала землю? Да, пока она была не русская, а списанная с чужих образцов. Спущенная вниз, она не могла не стать русской, и раскулачивание номинально шло против эксплуатации, номинально преследовались не собственники, потому что отдача земли в коллективное хозяйство номинально не означала отказ от собственности, только от частной собственности, общественная объявлялась более совершенной формой, — но фактически что произошло, еще стоит прояснить. Это не было возвращение к общине, хотя в некоторых коммунах была община, не было и к помещикам, хотя власти стали красными помещиками, а раньше, к царю (великому князю) как владельцу всей землей, который по своему усмотрению поручает-уступает землю во временное владение общине или помещику или монастырю или монополисту, возникают сложнейшие формы собственности, но под единым государем владельцем земли. — Здесь начинается самое интересное. Колхоз ведь это собственно два акта, один на виду у всех и заметный, прошедший болезненно, отдача своего участка, надела, скота в общее хозяйство. Вокруг этого сколько слез пролилось, сколько обиды, и позвольте высказать мое мнение, что этот акт не был особенно важным и непривычным не был, похож внешне на возвращение хуторов и отрубов в общину: отделились от общины в 1910-м, вернули землю в общину в 1930-м. — Второй акт колхозного строительства прошел совсем без проблем, не был замечен почти что и даже не назван. Колхоз общиной не стал, мимо общины он сразу скользнул в древность, собственность ни на минуту не задержалась в руках коллектива, ни на минуту не задержалась и в руках новых красных дворян, она улетучилась в общенародную.

Почему, но в самом деле почему те самые крестьяне, которые всё-таки упирались отводить коров в общий коровник, не показали ни малейшего упорства в отстаивании своего нового качества, коллектива в конце концов, ведь традиции общины должны были быть? Или — неужели на самом деле традиции общины не было? Община была фикция, условность, скрытой формой чего-то другого? Да. Чего? Толстой говорит.

Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери что хочешь, а землю оставь всю нам. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей. — (Всё это видел во сне 13 Авгу[ста] {1865}.