Дневники Льва Толстого
Шрифт:
Присутствие громадной сбившейся машины царизма строжит. Не сбивает с толку, не доводит до раздражения, возмущения, оскорбленности. «Устал от них». Своя порочность тоже приструнивает, мобилизует. Не палки под колеса. Велит работать, дает тему. Уж если что мешает, так уже слабость.
Хотел взяться за «О безумии», но не был в силах. Сейчас надо записать из книжки:
1) Мы живем безумной жизнью, знаем в глубине души, что живем безумно, но продолжаем по привычке, по инерции жить ею, или не хотим, или не можем, или то и другое, изменить ее (16.7.1910 // <там же>).
Всеобщее безумие близко к грустно-забавному, дает далекий отрешенный взгляд:
Вместо того, чтобы учиться жить любовной жизнью, люди учатся летать. Летают очень скверно, но перестают учиться жизни любовной, только бы выучиться кое-как летать. Это всё равно, как если
Так же, между прочим, подстегивает, не дает заснуть знание своей порочности, которая во всяком случае не хуже чем порочность мира. От наплыва сладкой жалости к себе, типа прочитанной или:
Какая странность: я себя люблю, а меня никто не любит (15.8.1910 // <там же>).
Толстой легко отделывается в другой день от прилива непривычной нежности к себе.
[…] Освободился от чувства оскорбления и недоброжелательства к Льву [21.7.: «Всё так же слаб и то же недоброе чувство к Льву»], и 2-е, главное, от жалости к себе. Мне надо только благодарить Бога за мягкость наказания, которое я несу за все грехи моей молодости и главный грех, половой нечистоты при брачном соединении с чистой девушкой. Поделом тебе, пакостный развратник. Можно только быть благодарным за мягкость наказания. И как много легче нести наказание, когда знаешь за что. Не чувствуешь тяготы (16.7. 1910 // <там же>).
Редко встречал человека, более меня одаренного всеми пороками: сластолюбием, корыстолюбием, злостью, тщеславием и, главное, себялюбием (7.8.1910 // <там же>).
Одаренного? Редактор исправил бы? Слово точное: и пороки этому человеку дар.
Благодарю Бога за то, что я знаю это, видел и вижу в себе всю эту мерзость и всё-таки борюсь с нею. Этим и объясняется успех моих писаний (там же, продолжение).
Т. е. и пороками в том числе. Так Гоголь как тайное богатство выносил свои пороки в художественное.
В «пакостном развратнике» слышится взвинченность последних месяцев. Обстоятельства с этим наказанием за грехи молодости становятся слишком жгучими, свое состояние слишком малоуправляемым, инстинкт велит брать такую сильную плеть, так себя подхлестывать. Как Софья Андреевна естественно после почти полувека жизни вместе подозревает что-то и без всяких даже сведений, и смешно от нее скрывать, от женской интуиции близкого человека, как 22.7.1910, — скорее этот отъезд с юристами в деревню Грумонт за три километра от Ясной Поляны был прямо демонстрацией, жестом сделать завещание более явным (завещание права печатать Татьяне и Александре с условием, что после его смерти они передадут народу). И это, втайне совершенное, смешно сказать, чтобы скрыть от СА [131] , на самом деле вызывающее — это собственно было уже уходом, важнее ухода. Как аукнется, так откликнется. На сокрытие началась тотальная слежка, на взаимные подозрения — растущая уверенность в ненормальности.
131
<Здесь и далее СА — Софья Андреевна Толстая>.
Жизни не стало, и сначала об этом, а потом о настоящей причине этого. И вспоминаются отношения Пушкина с женой перед его дуэлью, но тут особая тема.
Вчера вечером она не отходила от меня и Черткова, чтобы не дать нам возможности говорить только вдвоем. Нынче опять то же. Но я встал и спросил его: согласен ли он с тем, что я написал ему? Она услыхала и спрашивала: о чем я говорил. Я сказал, что не хочу отвечать. И она ушла взволнованная и раздраженная. Я ничего не могу. Мне самому невыносимо тяжело. Ничего не делаю. Письма ничтожные, и читаю всякие пустяки. Ложусь спать и нездоровым, и беспокойным (24.7.1910).
25. Соня всю ночь не спала. Решила уехать и уехала в Тулу, там свиделась с Андреем и вернулась совсем хорошая, но страшно измученная. {Сюда тема вожжей. Плоть бесится, успокаивается от боли и усталости, и Толстой в этом отношении был намного благополучнее. Но это побочное, неважное. Суть была в другом.} Я всё нездоров, но несколько лучше. Ничего не работал и не пытался. Говорил с Львом. Тщетно (<там же>).
И, как символ конца, исчезновение дневника. Открытый читают, переписывают, уносят; тайный вынимают из голенища сапога, уносят. Он заводит новый, думает, что потерял, не знает где он. Дневник его как
игла Кощея Бессмертного.Да, у меня нет уж дневника, откровенного, простого дневника. Надо завести (28.7.1910 // <там же>).
Человек живет в той мере, в какой возобновляет дневник. Без записанной мысли этого человека нет.
У меня пропала память, да совсем, и, удивительное дело, я не только ничего не потерял, а выиграл и страшно много — в ясности и силе сознания. Я даже думаю, что всегда одно в ущерб другому (8.8.1910 // <там же>).
Но ведь сказано, что это небольшая беда или вовсе не беда. Есть дом, есть стол, перо, семидесятилетняя привычка писания; за них держась, этот человек остается для других тем же, чем был. Так могло бы тянуться, и в самом деле, дом тела, дом семьи, деревянный дом, уклад жизни — кто знает что важнее?
Подступает другое. День рождения, 82 года. Снова об этом ни упоминания. Речь о болезни, и на этот раз не о безумии цивилизации и не о сладкой амнезии или частных чудачествах.
28 августа [1910]. Всё тяжелее и тяжелее с Софьей Андреевной. Не любовь, а требование любви, близкое к ненависти и переходящее в ненависть (<там же>).
Она требует от него любви? Она требует от него прямо того, что он исповедует — любовь к ближнему, и врагу? В чем же дело? Что не так? Он говорил, повторял: не теплохладное расположение, а такая же любовь ко всем, как к сестре, матери, супруге. Она как раз супруга. Как к ней была любовь, так теперь требует она, своя собственная совесть, закон. Да, навстречу ненависть — но вся проверка в любви к ненавидящим нас. Тем более всё это наказание заслуженное за прошлые пороки. Что неправильно, что пошло не так? Она, повторяю, требует прямо как раз того — и имеет вдвое больше на то прав, втрое как единомышленница, — как раз прямо того, что он хочет, должен, что он считает своим главным делом, своей первой дисциплиной. Ничего абсолютно привходящего, спутывающего в параметры задачи не входит: всё им обговорено, продумано, точно по условиям задачи. Допустим, мы читали, любовь не наведешь в себе, она приходит как благодать. Но тогда, пока она не пришла, бесконечное терпение. Он это умеет. Он благодарит за поводы для выдержки. Здесь, допустим, требуется как раз крайняя выдержка. Может быть, не крайняя, — считает же он наказание <наградой>. Благодари учителя, жизнь, как уже и благодарил. Почему сбой этого прямого и главного дела жизни? Допустим, она, женщина, взбалмошна, и когда он сто раз хотел уйти и в целом сдерживался, она когда хотела уйти то уходила, убегала, в сад, в лес, к детям в соседние деревни, куда глаза глядят. Ну и что?
Это ситуация клинча, притом не на ринге, где есть метры чтобы разойтись, а в невидимом пространстве сердца, притом и судьи тоже нет. С обеих сторон совершенно одинаковое требование, любви, он хочет только этого, она хочет не отдавать права на издание, а продать их за миллион, такой реальный проект, но ведь и это она делает только из любви, к детям и внукам, к нему, чтобы не обогащать уже и так богатого Сытина, а хотя бы для помощи тем же крестьянам и ради продолжения того же литературного дела. Как муж этой ясности не видит. Он пошатнулся умом.
[…] К вечеру начались сцены беганья в сад, слезы, крики. Даже до того, что, когда я вышел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его, и убежала нанимать телегу и сейчас уезжать. И так целый вечер. […] Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать. Здоровье нехорошо стало (11.9.1910 // <там же>).
Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое (16–17.9.1910 // <там же>).
Теперь где, скажите, безмятежный Толстой, обозревающий большое человечество и тонущий в единении со всем живым. Или играющий в винт. Или спящий. Что случилось. Ведь и четверть века назад уже было то же. Терпи, неси. Разделяй: то твой личный крест, неси и учись; то твое дело, призвание, на которое поставил тебя Бог. Ничего этого почему-то уже нет, никакой ясной картины, вместо нее другая, где неименуемая — выше упоминавшаяся — стена, или бездна, или непонятно что неведомо какое, и ведь не скажешь что чужое, из самой середины твоего главного усилия, любви, в виде именно встречной любви самого близкого существа, с которым был долго счастлив.