Дневники св. Николая Японского. Том ?I

Солнце по–вчерашнему веселится. Кстати, и день хороший. Ныне Император опять поедет по городу — казаться народу. Потому наши ученики с утра захватили место тут же внизу у почтовой конторы, и, чтобы кто другой не отбил его, поставили свои флаги и обнесли место оградкой.

Часу в третьем Император проезжал. Я наблюдал поезд с лесов колокольни, где развевались (и выше нигде не развевались) два японских флага на тычках лесов; слышал даже пение наших: «Сю я нанотано та [?] сукуя», но потом народный гимн запели тысячи учащихся, стоящих тут же; наш четырехголосный хор слился с массой одноголосного пения и отдельно не был слышан; впрочем, Император опять обратил внимание при проезде, как говорят ученики.

Вечером у учеников Семинарии было собрание «симбокквай»; на этот раз сделали все вместе, — и ученики Катихизаторской и Певческой школ тут же. Комнату украсили флагами, зеленью и прочим превосходно. Позвали Си [?], учителей, катихизаторов из города, даже начальниц Женской школы. Сначала прочитали отлично составленную бумагу, почему ныне собрание, потом копию адреса Семинарии, гимн, речи — в нескончаемом множестве. Я в исходе десятого тоже сказал речь и ушел. После у них продолжалось еще до двенадцати часов. Все было очень прилично, одушевленно, — все речи с неизменным религиозным оттенком. Настроение патриотическое и вместе христианское.

Министр Мори утром, в пятом часу, помер. Но этого не объявляли до конца дня, чтобы не помешать празднику.

Никакой Сиракава, князь, однако, не отправляется в Европу, а едет Арисугава с женой; имеет он, между прочим, назначение лично вручить орден нашей Государыне от здешней. Хочет быть и в Москве. Не ему ли секретно назначено присмотреться к верам? А открыто он имеет назначение изучать военное искусство.

2/14 февраля 1889. Четверг.

Что за мерзкое сочинение Соловьева: «L’idee russe». Такую наглую и бессовестную ругань на Россию изрыгает русский! — Католики здесь как рады! — Но не на свою ли голову радуются? Пусть Россия плоха, но какое же дело Японии до сего при принятии веры. И от смешения веры с политикой и Византия, делая это смешение, развратилась, ослабела и разрушилась. Положим, и в России мешают веру с политикой, но разве значит из этого, что православие плохо? А Японии нужно православие и ничего более, — никаких политических окрасок веры: ни русских, ни равно римских. Развить эту идею и поместить в нашем журнале.

8/20 февраля 1889. Среда.

В прошлую субботу, утром, поехал в Сендай на условленное в ноябре собрание. Прибыл вечером во время чтения Евангелия на всенощную, по окончании которой сказал «О любви к Богу». Затем разговаривал с христианами, рассказал им об о. Иоанне Кронштадтском по поводу карточки его, посланной Сендайской Церкви семинаристом Петром Исикава. В воскресенье было собрание. Фукёоин (из христиан избраны помощники катихизаторов по распространению проповедей) оказались полезны, поэтому решено это учреждение продолжить. Так как и дзётоквай (женские общества) тоже приносят большую пользу там, где заведены, то определено завести их по всем Церквам. Внушено катихизаторам, у которых много Церквей, составлять заранее расписание катихизируемых обходов и рассылать по Церквам, чтобы христиане и вновь желающие слушать были приготовлены к приходу их. Собрание продолжалось от первого часа до шести почти; в шестом была отслужена вечерня, и после нее было женское собрание. Сказано наперед поучение женщинам, где объявлено, что собрание их, одобренное Самим Спасителем в виде жен мироносиц, служит и личному их спасению, и спасению многих. Они, очищаясь учением Спасителя, предпочищают в себе будущее поколение (указать пример матери Симеона) и прочее, — так что, служа Небесному Царю, служат и земному Отечеству и прочее. На собрании было тридцать пять женщин из пятидесяти одного числа членов всего общества, кроме подростков. Были и соочёонин — человек пятнадцать мужчин, что, видимо, стесняло женщин–лектрис. Читали: жена Василия Хориу, катихизатора, — святых мучениц Веры, Надежды, Любви; Софья Кангета, жена о. Матфея, — объяснение молитв, написанные ею самою, и Анна Дооке — объяснение праздника Крещения Господня. После были разные рассуждения, также вкладов в ящик (оказалось 3 ены), угощение. Собрание кончилось в десять часов вечера (весьма снежного, что, вероятно, было причиною отсутствия многих). — В понедельник, до полдня, рассуждали (священники и катихизаторы) о распределении Церквей между катихизаторами. Сделано несколько перемен, по поводу просьбы Церкви в Вакуя оставить их катихизатора только для их Церкви, ибо там теперь много слушателей. — После обеда мы с о. Сасагава посетили главных христиан Церкви, начиная с дома самого о. Сасагава, в котором нашли трех его детей, в повадку лежащих больными: старшая дочь, несомненно, в тифе, младшая и сын — еще под сомнением тифа, — но, несомненно, больными; о. же Сасагава, по благодушному служению Церкви, предварительно мне и не сказал о сем. — При посещении христиан выносил тягостное впечатление, что наши верующие почти все бедные, кроме Петра Оодадзуме, бывшего катихизатора, почти все дома бедные.

23 февраля/7 марта 1889. Среда

1–й недели Великого Поста.

Свобода вероисповеданий, объявленная Конституцией, начинается для нас не совсем благоприятно. Дней семь тому назад в одной из здешних газет («Тоокёо Симбун») напечатана была статейка, где кровавыми слезами оплакивалось происшествие, бывшее в нашей Миссии следующего содержания: «Был–де в нынешнем году выпуск из здешней духовной школы 75 воспитанников, которым и предложено было попирать портрет японского Императора и получить диплом; кто же–де не станет попирать, тому и диплома нет; 25 — не захотели, другие попрали Императора». Свобода, значит, принята и в смысле воли клеветать, сколько душе угодно. Хотя и прежде подобные нелепости появлялись о нас в газетах, но с такою округленностью и с таким апломбом не клеветали. На основании, впрочем, тоже «свободы вероисповеданий» и наши ученики ныне вступились за себя. Прежде всего редакцию заставили напечатать опровержение своей статьи полиция, ибо следователь полицейский несколько раз был здесь — в Канцелярии, расспрашивал и посоветовал секретарю Миссии писать опровержение, взял и сам копию оного, — и опровержение явилось. Потом и ученики Семинарии и Катехизаторского училища пошли к адвокату, заручившись его уверениями, что редактора можно упечь в тюрьму, и наступили на редактора, который и принес униженные извинения; требуют ученики, чтобы он еще статью написал извинительную, — не знаю, будет ли это. Я уже советовал ради нынешних покаянных дней простить, строго не взыскивать. А редакция состоит из завзятых буддистов — должно быть, неприятно им, что клевета не прошла даром. — И во многих редакциях ныне буддийские бонзы; будоражатся они; не было бы какой слепой вспышки против христиан. Вреда много не сделают, а несколько крови пролить могут. Предусмотрительные, или излишне осторожные ученики советовали не принимать без опаски людей незнакомых, чтобы не пырнул кто ножом в бок.

И постройка храма возбуждает гнев многих японцев. Вот чтобы не подожгли, — этого–то я в душе опасаюсь, но надеюсь на Господа. Если он не охранит, то, конечно, с нашей стороны нет средств уберечь постройку от злых людей. Возможная охрана есть. Но ее, конечно, недостаточно, если не охранит Ангел Господень наш храм. «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишися, зиждущий!»

23 марта/4 апреля 1889. Четверг.

Пожаловаться хоть бумаге на свое горе, коли живым людям не могу. А горе делается иначе, если оторвешь его от сердца и поставишь перед собой, — бессильной делается эта змея, перестает сосать кровь сердца, потом и совсем замрет. Горе же мое великое и нелегкое, и не всякому сказуемое. Пусть же оно здесь будет повергнуто, — к несчастью, не могу сказать погребено. Строки эти, если и попадутся кому, то разве после моей смерти, а «мертвые срама не имут»; потом же, тогда и дело будет яснее, тогда, ибо теперь темна вода во облацех. — Горе мое — сомнение в успехе дела Миссии. Третьего дня, вечером, при чтении писем провинциальных катихизаторов и священников со мной чуть не было истерики; ударил же я по столу так, что от сотрясения лампа загасла, потом чуть не расплющил маленький столик, причем и себе отбил мягкие части ладоней до того, что и теперь боль не совсем прошла. Вскрикнул неистовым голосом: «О, Боже мой, Боже!» и потом пошел браниться по–японски (пред секретарем Сергием Нумабе), — что–де «это мученичество, что исколол бы он меня копьями — для меня легче было бы, терпенье не может тянуться бесконечно — лопнет, — вот и у меня нет больше его, всех тут можно продать и купить, — все только деньги и деньги!» Невиноватый ни в чем Нумабе хладнокровно слушал, а потом, по слову моему: «Не могу больше сегодня слушать писем, — ступай же», — собрал хладнокровно бумаги и ушел. — Я же остался с отбитыми мякотями ладоней, порядочно нывшими, и полуразрушенным столиком, шагать долго, точно зверь в клетке. — Во всех почти письмах просьбы денег или трактаты о деньгах. Сегодня (то есть второго числа) в продолжении часа о. Ниицума прислал мальца с требованием денег для М. Нива, — это старому катихизатору–то, только что оставленному за то, что при жене соблазнил и растлил девушку, — давать 9 ен на жену и ребенка, тогда как он 12 ен на апрель еще прежде получил и не вернул, разумеется, в Миссию, хотя и отставлен от катихизаторства! Сказал я вчера о. Ниицума: «Присмотрите за Нива, — он плакал, каялся, — жалко его; быть может, помочь нужно, — немножко поможем»; разумел я не более 3 ен, которые доныне частно, из своего жалованья давал его жене на воспитание ребенка. А он 9 ен! Церковь за что же будет платить блуднику! Рассердило меня, и я, послав 3 ены, выбранил о. Ниицума, хотя и уважаю его. А тут в письмах: просьба денег от Якова Нива, из Кагосима, на его отца, еще 3 ены в месяц, тогда как 5 ен всегда дается и есть у старика еще два взрослые сына, кроме Якова, могущие служить и помогать ему, да и просьба до того огромная, что чтение ее заняло целый час, — это час–то пытки! Потому что тут видишь всю подлость льстивого и лгущего японца — православного христианина! — для того, чтобы выморочить шальной для него, но святой для Миссии — грош? — Потом трактат о деньгах Павла Кавагуци из этого мерзкого Вакуя, — потом требование на дорогу от священника Бориса Ямамура, уже 50 ен издержавшего путевых без всякой пользы, ибо нигде ни на йоту не управит и не поднимет, а только ропщет; а у него из <…> записные — Павел Минамото и Роман Фукуи, ровно ничего не делающие, только деньги на прожитье получающие из Миссии, и деньги немалые. Новое требование — 20 ен дорожных от о. Бориса и было соломинкой, переломившей хребет верблюда, для меня. Но это только вспышка; а постоянная, гнетущая меня мысль: будет ли в самом деле какая–либо польза из всех этих трат на Миссию? Если моя здесь жизнь потеряна, — это вздор; но если я всю жизнь мою граблю Россию, бедную Россию, столь нуждающуюся в воспитательных средствах, на ничто путное, на фантазию, на служенье материальным вожделениям этого бессовестного народа! Боже, — мысль об этом может свести с ума, не только разбить стол! И мысль эта гложет меня, — она и есть то мученье, которое заставляет меня сравнивать себя с мучениками, — без надежд на будущее.

30 марта/11 апреля 1889. Четверг.

(Ровно девять лет, как рукоположен

во Епископа в Александра–Невской Лавре).

Однако же, если спокойно рассудить, то и не очень я могу винить себя, если и убыток причиню России, как выше сказано. Как я уехал сюда, в 1860 году? Самое благонамеренное и неудержимое желание служить Церкви толкнуло, — неудержимое, говорю, ибо все–все до единого кругом удерживали от этого шага (собственно, от монашества, ибо тогда было время самое антимонашеское). Я считал бы себя эгоистом и прочее, и прочее, если бы не поехал сюда. Дальше, кто до сих пор держал в Японии? Тоже не самолюбие, не желание самоугождения, покой и что–либо из таковых. С самого приезда в Японию до сих пор я не помню времени, когда не считал бы себя счастливым, если бы что–либо против воли моей вызвало меня из Японии. Но сам никогда не мог и теперь не могу уехать. Отчего? Да, ужасаюсь греха пред Богом — самовольно бросить пост, когда нет причин к тому; а причин нет: всегда есть некоторое движение вперед — значит, что–то толкает вперед, — также как (только более сильно) толкнуло в Академию, при зове сюда. Уйти, вот хоть бы теперь, когда давит душа, — не бесполезны ли все траты? Но кто же мне скажет, что действительно бесполезны? Быть может, если не здесь полезны, то в России? Кто знает, какую нравственную пользу приносит Миссия одним своим существованием? Материальный расход — дело непервой важности. Если подумать, что ежегодно миллионы текут из России в Европу на прихоти моды, то можно и не так мрачно смотреть на миссийские расходы. Не без пользы, например, следующие явления:

1) в Японии уже не могут сказать, что Русская Церковь бесплодна; если кто из протестантских миссионеров и дерзает (как я видел в книжке) выразить эту хулу, то с оговоркой, что в Японии — это, мол, особенное;

2) католический патер, клевеща, что «Русская Духовная Миссия в Японии есть доказательство, что Россия хочет покорить Японию, ибо–де нигде нет русских духовных миссий», тем самым заявляет законность и благовременность образования Японией нашей Миссии, ибо пора–де и нам начинать! Значит, начало здесь — не такая вещь, которую бы легкомысленно позволено было бросить, уехав в Россию. И прочее. И прочее. И прочее. И прочее. Итак, дай же, Господи, терпения и благодушия! А они нужны. Стоило бы рассказать здесь подробно — вчерашний разговор с Накаи и сегодняшний с о. Ниицума, да спать очень хочется; авось не уйдет из памяти для назидания.

6/18 апреля 1889. Великий Четверг.

Бедные протестанты! Вечно они вздорят между собой, и никак не могут прийти к соглашению, при всем своем добром желании того. Предмет спора все один и тот же: законное ли и угодное Богу было их разделение на секты или нет? Словом — о «единстве» своем, которого никак не могут открыть, при всей своей изобретательности. И здесь вот несколько месяцев шел в «Japan Mail» переполох — о «сектарианстве», которое оправдывал D-r Е, американский методист, и «единстве», которого требовали разные его противники, — пока, наконец, редактор сегодня отказался более печатать о сем предмете, — значит, как и всегда, дело осталось спорным. Но — невиноваты они в своем заблуждении — не их оно, а унаследованное от их матери — Католической Церкви. И жаль их, бедных. Но кто же должен придти к ним на помощь? Кто должен сказать: «Время тебе, Петр, обратиться, — поле твое настало?». Ибо и к нам относится пророчество Спасителя, что «некогда Петр обратится», — они плоть от плоти Церкви, считающей себя по преимуществу, Петровою. Кто, как не Православная Церковь? И пора ей выйти из страдательного положения. Она — мать детей Божиих, — что же она смотрит равнодушно, как дети блуждают по дебрям и делаются добычею диких зверей? Или бессильная она? Нет уж, теперь нельзя этого сказать о ней. Ну что, например, делают все заграничные наши священники? Кое–кто делает нечто весьма малое, а в совокупности — ничтожное на послугу Церкви, но большинство — ничего. Отчего бы не назначить им обязательного дела миссионерского? На первый раз, например, перевести нашу лучшую учебную богословскую литературу на английский, французский и немецкий языки. Так дана будет возможность всем желающим за границей знакомиться с Православной Церковью. Потом — изучить основательно религиозное состояние страны — там, где кто живет, — все богословские вопросы — со всех сторон, и подготовиться разбирать и опровергать их. Когда это будет сделано, то есть литература и люди подготовлены, тогда открыть Собор, — не Вселенский (куда, — у нас его боятся, как Бог весть чего?), а конференцию, на которую и пригласить всех желающих единения, католиков и протестантов. Последних, конечно, множество найдется. В основание совещания положить, что национальности не затрагиваются (ибо гордость мешает Западу больше всего), а должно быть оставлено нерушимым только прямо божественное, ибо–де да не помешает вам гордость заимствовать от России, ибо здесь русского ни на йоту, и прочее, — можно быть уверенным, что немалое число протестантов присоединится к православию. А тогда уже будет легче: свои своих скорее убедят и привлекут. Чрез лет семь–восемь повторить конференцию, там еще и так далее, — и всякий раз, конечно, православный невод будет втаскивать немало рыбы — это и будет настоящее служение «соединению всех», о чем мы всегда молимся. Чего проще и легче? Собраньям хорошо быть, например, в Киеве. Кому политические препятствия помешают быть на Соборе, — Бог с ними, в следующий раз милости просим. Да что смотреть на политику в этом деле? Как сказал Гамалиил: если это было от Бога, то ничто не помешает ему. А оно разве не от Бога? И как уже протестантский мир назрел для сего! Сколько у них наклонности к миру и любви, — только на почве стоят сырой! Святейшему Синоду иметь бы комитет, хоть из двух лиц, для заведывания всех вышеозначенных, как и вообще заграничным миссионерством. Мне кажется, если будет после Преосвященного Исидора первенствующим членом нынешний Московский Митрополит Иоаннский, то вышеозначенное может осуществиться, особенно если Обер— Прокурором будет тот же Константин Петрович Победоносцев.

7/ 19 апреля 1889. Великая Пятница.

Хорошо бы состояться вышеозначенному Собору в 1899 году, чтобы в 20–е столетие перейти с зачатками «соединения». Инициатива непременно должна принадлежать Православной Церкви; ибо католичество, вероятно, на первый раз совсем будет устраняться от этого дела по гордости и закоснелости; из протестантов более всех расположены к единению епископалы, но они не начнут хотя бы по чувству неуверенности в своей пользе. Изволь трезвонить и собирать собрание для зрелища, како сам же будешь конфузиться! Хоть бы по этой человеческой слабости Англиканскую Церковь нужно деликатно устранить от обязанности полагать начало. Итак, нам нужно начинать. Но, Боже, на подъем–то мы тяжелы! Как это, да как, да что будет, да… — да… и да…! И конца нет призракам препятствий! Господи, дай русскому духу силу побороть эти химеры.

9/21 апреля 1889. Воскресенье.

Пасха.

Не доразвились еще мы, извилин в мозгу не наросло что ли достаточно, чтобы русская душа проявила свои широкие качества. Да и где же было? В сук мы росли доселе: материальную силу должны были копить, чтобы справиться с монголами, поляками, немцами, турками; а на борьбу с нашими суровыми климатическими условиями также нужна сила тела; ну и богаты мы этою силою; боятся нас, точно медведей, — нужно отдать нам справедливость; зато душою — куда бедны мы! Вот разом получаются: наш Синодальный журнал «Церковные Ведомости» и академический «Церковные вести» и протестантский, из Лондона, «Christian World», — какой–то плюгавой секты — «конгрегациалов», орган, — но что за разница? Что за бедность, убожество наших высоких органов в сравнении с этим дрянным на Западе изданием! Там действительно целую неделю можно брать в руки номер и ворочать с пользою (сколько ума, сколько блесток!), — здесь в час просмотришь до объявлений, и тут — что за блядство! Ну хоть бы это смешное празднование воспитанниками в Санкт— Петербургской Духовной Академии своих годовщин! Шестьдесят лучших духовных умов Петербурга, с Янышевым во главе, собрались, и — что сказали? Что сделали? Они скажут: «Много», — а с точки зрения — на шаг дальше — смешно, и больше ничего, — грустно еще разве. Точно взрослые дети собрались пробоваться бессодержательной или самовосхвалительной болтовней. —