Дни и ночи Невервинтера. Книга 2

Решено было выступать, как только раненные будут способны к тяжелому переходу. По информации Разбойника, Арденор позаботился о патрулировании своей территории разрозненными отрядами, состоящими обычно из дюжины орков. В самой Башне Холода не выставляли даже дозорных — то ли была уверенность, что никто сюда не дойдет, то ли цитадель защищал живущий там маг. Само расположение лагеря Арденора было очень выгодно нападавшим. Десяток-другой горящих стрел, божественный огонь Касавира — и за половину находящихся там можно не беспокоиться. Главное — подобраться максимально незаметно и действовать быстро, чтобы враги не успели причинить вред пленникам. Конечно, без Разбойника им придется тяжелее, но Сола заявила, что ее птица жива, она чувствует это, а если сокол жив — то волноваться не о чем, он сможет найти отряд.

На том и порешили. Однако, вечером случилось событие, внесшее коррективы в этот план. Неожиданно появились Лео и Вальпургий.

Глава 19 Последние часы на Башне Холода

Пробуждение Эйлин было пакостным и мерзким, таким же, как это очередное серое ватное утро. Было голодно, болела голова. Воспоминания о проведенной на Башне ночи — четвертой или пятой по счету? — были спутанными и сумбурными. Кажется, Ниваль часто просыпался, следил за костром, а потом снова ложился, обнимая ее. О себе она не могла с уверенностью сказать, спала она или бодрствовала. Ей снились какие-то навязчивые сны, однообразно-вычурные или, наоборот, похожие на горку заскорузлых очисток, мозговой мусор. Холодило шов на голове, и было постоянное ощущение, что замерзает то бок, то спина, то нога. Хорошо, что гоблинская знахарка отдала ей свой старый тулуп. С надорванными рукавами, зато с капюшоном. Без него ей было бы совсем худо, потому что под ним было сплошное рванье в бурых пятнах крови. Запах? Не в их положении было думать о таких мелочах.

Лежать на спине стало неудобно, затекла спина, а рука Ниваля давила ей на грудь. Пытался ее ночью согреть. Она осторожно выползла из-под нее, легла рядом, подперев голову рукой, и стала рассматривать его бледное, с желтизной от синяков, лицо. Она бы с трудом сейчас узнала в этом бородатом дядьке с украшенной шрамом бровью того важного лощеного красавца с косым пробором, который полтора года назад явился собственной персоной в Утонувшую Флягу, чтобы сообщить радостную весть о том, что соседний Лускан обвиняет некую Эйлин Фарлонг в массовом убийстве и уничтожении деревни на границе. На несчастную лусканскую деревню и того, кто ее, на самом деле, вырезал, ему было, естественно, наплевать. Он использовал ситуацию, чтобы благородно предложить покровительство Невервинтера Носительнице Осколка, обещавшей стать главным козырем в войне с Королем Теней. «И свое лично», — добавил он, протягивая ей руку и улыбаясь, как карапуз, дорвавшийся до банки с вареньем. Обманчивая улыбка. Понятно было, что, однажды взяв в оборот, он ее не отпустит. Кто ее знает, эту недалекую темную лошадку из Западной Гавани, лучше держать ее при себе на случай войны — так, он, вероятно, рассуждал. Она, конечно, не обольщалась, понимала, что его люди уже копают для него всю ее нехитрую подноготную. Кроме того, она, деревенская девочка, имевшая строгие представления о приличиях, была премного наслышана о нем от Дункана, и не очень-то ей хотелось жать его руку. Слава богу, хоть расцеловать не пытался. Но выбора у нее не было. Молва об ее связи с Серебряным Мечом привлекла к ней такое внимание, что это было уже совершенно не смешно, а порой и довольно страшно, а эта история с Лусканом вообще чуть не стоила ей чести и жизни. Но Ниваль велел ей не переживать, сыпал язвительными комментариями в адрес лусканских дипломатов и изображал из себя душку. Между делом, предложил толковый способ решения проблемы. Гораздо привлекательнее сомнительной идеи Бишопа перебить всех к едрене фене и уйти лесом. А с какой гордостью начальник Девятки смотрел на нее в суде, когда подчеркнуто скромная, сдержанная и вежливая девочка из Западной Гавани, отказавшись от адвоката, уделала до сопливого визга лусканскую шлюху Торио Клевен, опытную интриганку, не скрывавшую своих прелестей и, наверняка, попортившую ему немало крови. И не их вина, что, припертая к стенке, посланница вытащила на свет божий древний, как мир, закон, по которому невиновность следует доказывать в смертельном бою на арене. Зато потом, когда с Эйлин были сняты все обвинения, а убивший двух зайцев Ниваль добросовестно выслал Торио из Невервинтера, он лично оплатил вечеринку, которую по этому поводу закатили в Утонувшей Фляге, и отблагодарил Эйлин еще кой-какой мелочевкой, не подлежащей разглашению. Так что, сотрудничать с начальником Девятки было нелегко, но тактически выгодно и, порой, даже приятно. Иногда он страшно раздражал. Но, как говорится в одном бородатом анекдоте, убить хотел, развестись — никогда! Только Касавиру, она чувствовала, это не понравилось. Но тут от него ничего не зависело. Хорошо было уже то, что Ниваль в приватной беседе с Эйлин согласился повлиять на снятие опалы с нарушившего присягу паладина и сдержал слово. Правда, потом он, кажется, рассчитывал на его «особую» благодарность, но и этот щекотливый вопрос как-то сам собой сошел на нет. Зато дядя Дункан одобрил ее решение. Он налил ей эля из своей заветной бочки и, подняв большой палец, заявил: «Молодец, племяшка. Если с кем в этом городе и стоит дружить, то со мной и с сэром Нивалем, не к ночи будь помянут».

Эйлин посмотрела на него и мягко улыбнулась. Второй человек в государстве спал, смешно, по-детски выпятив нижнюю губу. И вообще, спал он как-то… по-детски. Так и хотелось подсунуть ему под руку большого плюшевого медведя. Бедный, сколько ему пришлось вынести. Возился с ней, добывал лекарства, еду, спал урывками, а потом рассказывал об этом так неохотно. Скромничал. А как он ее защищал! И как он потом ей сказал, тихо, словно стесняясь: «Я боялся, что нас разлучат». Как будто она для него была чем-то большим…

Поток ее мыслей прервался. Последний кусок плесневелого хлеба, запитый глотком вина, камнем упал в ее желудок еще позавчера вечером. Накативший приступ голода когтистой лапой скрутил внутренности, отозвался спазмом в висках и навязчивым шумом в ушах. В глазах потемнело. Она несколько раз сглотнула и задышала ртом, стараясь подавить дурноту. Захотелось пить. Воду им заменял снег, и его, слава богу, было достаточно. Утолив жажду, Эйлин вспомнила, что у них есть еще полбутылки или больше вина. Не лучшая идея на пустой желудок, но оно способно хоть немного поддержать силы. Встав на колени, достав бутылку и сделав несколько глотков, она утерла губы дрожащей рукой, провела языком по вязкому небу и пробормотала:

— Никогда не пейте паршивое вино на голодный желудок. Это неприлично и, к тому же, гадко.

Опершись рукой о каменный пол, она закрыла глаза и почувствовала, как действительность кружится вокруг нее… или она сама кружится. Чувство быстрого опьянения вытеснило на время чувство голода, и даже как будто взбодрило ее. Не вставая с колен, она подползла к спящему Нивалю, осторожно, чтобы не разбудить его, легла рядом на еще не остывший тюфяк и вперилась взглядом в полуразрушенный потолок дозорной башни. Внутри все дрожало — от холода или от слабости. Эйлин пыталась расслабиться, но дрожь всякий раз снова начинала терзать ее до ломоты в ребрах.

О чем я думала? Мысли совершенно отказались ей подчиняться, принявшись хаотично бродить по каким-то темным лабиринтам. В памяти всплыло лицо, родное до рези в глазах и боли под сердцем. Касавир… трудно было осознать, что она больше никогда его не увидит. Он больше не нахмурится, когда она взъерошит его тщательно приглаженные волосы. Ему не нравится, а она не может себе отказать. Потому что сидит в ней что-то детское, наивно-озорное и радуется: вот этот большой, красивый, взрослый, умный, самый лучший на свете мужчина — мой! И эти любимые, родные, хрустальные глаза, и губы, которые легко прикасаются к ней, когда он шепчет что-то, обнимая ее сзади, а потом тихонько дует и целует в шею, от чего сердце заходится сумасшедшей нежностью… И его жилистые руки с широкими ладонями, один вид которых в закатанной по локоть рубашке заставляет путаться мысли в голове. Потому что тело вспоминает, как дышало и жило каждым движением этих рук. Он был Богом, а ей — поначалу наивной, неопытной девочке — так хотелось быть достойной такого мужчины. А он прятал улыбку и, мягко перехватывая и целуя ее руки, шептал: «Не торопись, Солнце». А как сладка была ее маленькая месть, когда она поняла всё о его желаниях и научилась быть его Богиней. Ее мужчина… Сдержанный и импульсивный, принципиальный и понимающий, суровый и ласковый, консервативный и раскованный, яростный воин и теплый, уютный человек, легко находящий общий язык с детьми и собаками…

Внезапно со всей болезненной четкостью, на которую бывает способен не вполне адекватный мозг, она осознала, что все не так, как она представляет. Он сложнее. Он никогда не будет принадлежать ей. Не весь. Какая-то часть его души всегда будет для нее загадкой. Быть может, она не смогла бы во всем его понять, проживи она с ним хоть тысячу лет. Он паладин, чью божественную сущность ей не постичь. Он молится другим богам, видит мир иначе. Многое из того, что естественно для нее, неприемлемо для него. Им не суждено встретиться после смерти. Его честная, несуетная душа уйдет туда, куда ей хода нет. Но этот короткий, по сравнению с ожидающей их вечностью, миг, наполнил ее жизнь смыслом, как можно наполнить смыслом жизнь человека, не видавшего ничего, кроме болота, если показать ему море и дать ему вдохнуть его свежесть и чистоту.

Как хотелось ей верить, что он жив. Тогда она могла бы мысленно сказать ему: «Будь счастлив». Будь… счастлив…Прощай. Может быть, ты еще найдешь ту, кто поймет тебя по-настоящему.

Эйлин сглотнула слезы. Ей показалось, что она думает не о том, о чем положено думать перед смертью. Не подводит черту, не подбивает итоги, не размышляет о том, что будет после нее, и достаточно ли она сделала в своей жизни, чтобы уйти с чистой совестью. Наверное, это удел тех, кто умирает в глубокой старости, в своей постели. А у нее все иначе. Трудно это — умирать вот так, не в бою, где цена твоей жизни — секунда, и времени на раздумья просто нет.

И опять что-то щелкнуло в отяжелевшей голове. И к чему-то вспомнился сегодняшний дурацкий сон. Сначала снилось, будто две змеи сцепились у ее ног в смертельной схватке. Она почему-то точно знала, что это два близких ей человека. Бред. То, что было потом, и вспоминать стыдно. До сих пор сладостный холодок свербит в груди при воспоминании о том, как стучало в висках, и как она сопротивлялась нахлынувшим ощущениям, когда обе змеи ползли, обвив ее ноги. Она ничего не могла поделать со своим оцепеневшим в преддверии пробуждения телом. Говорят, сны что-то значат. Чушь! Просто мозг, которому нечего делать, пока хозяин спит, тасует обрывки мыслей и впечатлений и складывает из них пестрые, иногда необыкновенно красивые, а иногда лишенные смысла картинки. И этот сон не исключение. Она много пережила с Нивалем, долго была в разлуке с Касавиром — вот и все. Она всего лишь женщина, такова ее природа. И нечего тут думать.

М-да… Эйлин подумалось, что, не узнай она настоящую любовь, природа, когда-нибудь взяла бы свое. Ей обязательно встретился бы какой-нибудь приятный во всех отношениях парень. Может, такой, как Ниваль? Она взглянула на него, пошевелившегося и что-то простонавшего во сне. А что? Вот где стопроцентное понимание. Она может продолжить фразу, начатую им. Он, кажется, читает ее мысли. Они великолепно дополняют друг друга и общаются — как мячик перебрасывают. Вероятно, и во всем остальном у них была бы полная гармония. Теперь она вспомнила, о чем подумала. Так заботиться о ком-то, как заботился он, может только человек, которому ты очень дорог. Сделав это неожиданное открытие, Эйлин стала перебирать в уме все возможные подтверждения этому, и насчитала пару убедительных и несколько спорных. Значит, он не такой уж женоненавистник?