Дни моей жизни. Воспоминания.
Шрифт:
Как тихая звезда над темными волнами...
И верю: с Чеховым для нас разлуки нет;
Пока душа жива -- я знаю, Чехов с нами!..
Из поздних воспоминаний
Некоторые места этих поздних воспоминаний похожи на уже описанное Татьяной Львовной четвертью века ранее в "Днях моей жизни", но я не стал ничего сокращать -- ведь интересно сравнить обе версии... (И.Захаров).
Москва--Петербург
Пошли годы, когда, как говорили мои знакомые, я больше жила в вагоне железной дороги, чем в Москве или Петербурге.
И действительно, я прямо отдыхала в удобном купе, где никто не мог вызвать меня по телефону, оторвать от интересной книги, увлечь куда-нибудь "по неотложному делу". Впрочем, иногда и в вагоне настигали меня телеграммы, то деловые, то от Яворской, у которой это
Ездить приходилось мне так часто из-за постановок моих пьес, которые шли и в Москве, и в Петербурге. Работала я очень много: сотрудничала в "Русских ведомостях" и других журналах и газетах, издавала свои книги, а главное, писала и переводила в стихах для театра. Получалась странная двойная жизнь.
В Москве все было так непохоже на Петербург: и обстановка, и люди, и отношения, и часто мне казалось, что и я совсем другая в Москве, чем в Петербурге.
Москва...
"Москва!..
– - писала я о Москве того времени в книге "Дни моей жизни".
– - Пестрая, красочная, пряничная Москва -- такая, как ее потом Кандинский увидел: залитая солнцем закатным -- никогда так не хороша, как в закатный час; с церквами красными, зелеными, розовыми; с синезвездными куполами и золотыми маковками; с розовым Страстным монастырем напротив насупившегося Пушкина, с Новодевичьим, где каждую минуту отбивают часы и падают минуты с высокой башни на тихое кладбище, падают с хрустальным звоном, как жемчужины на дно хрустальной чаши.
Москва с Замоскворечьем, где тяжелые ворота на засов заперты, а в домах от лампадок -- чад, от перин -- теснота, и после десяти часов все спят, только цепные собаки лают; с Хитровым рынком, где ужас и нищета в сердце города гнездятся, и от голода дрогнут, и пьют, и грабят, и режут... С великолепными дворцами -- то Альгамбра, то готика -- где-нибудь на Воздвиженке; с особнячками в тихих переулках, в садах утонувших; с Татьяниным днем безумным, когда все улицы "Гаудеамус" поют... С революционным подпольем на Пресне, -- с Ляпинкой и Гиршами, где студенты живут -- молодые, пылкие, полуголодные -- и готовят революцию...
Москва прежняя -- Москва Пушкина, Островского, Льва Толстого -- прежняя, пестрая, своеобразная -- и невозвратно ушедшая".
Петербург...
Петербург! Стройность, строгость, четкость. Широкие, прямые улицы. Камень, гранит и чугун. Просторные площади, бесконечные каналы. Близость моря и присутствие величественной реки... Чуждая, странная красота: в зимние дни -- в полдень мрак, и зажжены огни... Летом -- в два часа ночи ярко сияет солнце. Сначала пугало и пронизывало жутью... Потом начала эта красота овладевать. Невский, связанный с Гоголем романтический Невский, по которому в зеленые сумерки развешивались цепи огней... Необъятная Дворцовая площадь, среди которой возвышается Александровская колонна с ангелом и которая кажется такой пустынной и жуткой, когда падает густой сеткой снег... Эрмитаж с зябнувшими на морозе гигантами-кариатидами и несравненная Зимняя Канавка, в арке которой открывается, как в рамке, Нева... И арки "Новой Голландии", ее гармоничные, как музыка, линии, ее типичный для Петербурга цвет -- коричневато-красный, такой теплый в серых сумерках, с серыми колоннами, вливающимся в Мойку каналом и виднеющимися вдали золотыми крестами... Золотые шпили, вонзающиеся в небо: шпиль Адмиралтейства, та самая "адмиралтейская игла", о которой читала у Пушкина... Шпиль Петропавловской крепости, говоривший о похороненных царях и о живущих узниках... И шпиль Инженерного замка, напоминавший об убийстве Павла...
По набережным мчались роскошные экипажи: придворные кареты с лакеями в красных с золотом ливреях, "эгоистки" с красавцами гвардейцами, коляски с бледными, тонкими, томными дамами в тысячных соболях. Султаны, каски, плюмажи... Дворцы, напоминавшие римские дворцы времен Возрождения. За зеркальными стеклами вихрились тени бала: долетала в морозную ночь бальная музыка... У подъездов разостланы были красные ковры, по снегу или по грязи, и лакеи высаживали воздушных дам, важных мужчин в мундирах или фраках под шинелями. А кучера до утра дрогли на козлах, и покорно вышагивали полицейские,
отгоняя зазевавшихся прохожих... Модные притоны впускали сотни людей. Лилось рекой шампанское, раздавались гортанные песни цыган или дерзкие французские шансонетки, тысячи выбрасывались на устрицы, ужины и женщин... Но мрачно и неслышно скользили по тротуарам тени голодных проституток, воров и бездомников -- и, чем дальше от набережной и от Невского, чем ближе к кварталам Достоевского, тем мрачнее становились улицы, тем зловещее бродящие, как призраки, люди -- накипь столицы, порождение нищеты и порока...Осенью и весной начинали грохотать пушки, и бурно вздымалась Нева, как во времена "Медного всадника", а сам он, позеленевший от времени, на своем вздыбившемся коне, продолжал указывать вперед, не предчувствуя, куда несет его неумолимый конь...
В ноябрьском полуденном мраке, сквозь туман, сам как туманный призрак, вставал красавец Исаакий, о котором сложили легенду, что, когда он рухнет и уйдет в землю, тогда погибнет Петербург...
Адмиралтейство стояло стройное и прекрасное. Иней обводил белым пухом изящные абрисы бледно-желтых стен, и белые деревья сада обрамляли их кружевной аркой. Чугунные решетки дворцов и Летнего сада чернели на фоне Невы и неба, как графика Добужинского или Остроумовой. Розовый цвет гранита смягчал его суровость, но крепко охватывали набережные город и держали его в плену. А Марсово поле казалось старинной цветной гравюрой со своими старыми домами, бледно-зелеными, красновато-коричневыми, желтыми с белым, как тот, где бывал Пушкин...
И вот приходила весна и приводила белые ночи. Таинственные, не спящие ночи, полные сладкой тоски и весенней грусти... Нева сверкала в утреннем свете опалом и перламутром. Парочки мчались в экипажах на Острова, а за ними бежали охрипшие оборванцы, протягивая в коляску увядающие розы...
И всюду чуялось какое-то беспокойство, какая-то тревога, точно обреченность, под внешним порядком и стройностью... Город пугал меня. Я чувствовала в нем что-то нереальное: его сумерки днем и свет ночью особенно пронизывали жутью все мое существо.
Люди, окружавшие меня в Петербурге, были чужды мне. Почти все мои новые знакомые, особенно из так называемого "общества", казались мне фальшивыми, неискренними, нереальными, как куклы из "Сказок Гофмана". Я не видела "настоящих" людей. Все точно старались быть во что бы то ни стало "оригинальными", какими-то персонажами из романов.
Кто -- отрицал женщин, кто -- носил под мундиром вериги, кто -- говорил о тайных обществах со странными названиями и ритуалом, кто, наконец, избирал своей специальностью неведомыми путями знать все про всех. Но все окружали себя таинственностью, все говорили намеками, как-то непросто.
Считалось чуть ли не постыдным признаваться, что предпочитал Гюисмансу доброго старого Диккенса, не заказывать капотов, скопированных с картин Боттичелли, не декламировать декадентских стихов. Но мне все время казалось, что во всем этом нет ни капли искренности. Искренность увлечения всегда оправдывала его в моих глазах. А тут я чувствовала, что все эти дамы -- морфинистки, эти поэты, поклоняющиеся чернокнижию, были даже не неврастеники, не люди с расшатанными мозгами: они притворялись больными. Они поступали, как маленький мальчуган, который курит сигару из глупого самохвальства, хотя его тошнит. Они не любили своих воззрений. Они подхлестывали свои нервы для искусственных экстазов, и шприц употребляли без удовольствия... Морфий, экстазы, Боттичелли, египетская Изида -- все это была вывеска, и я была уверена, что они только тогда были по-настоящему счастливы, когда могли снять с себя маску, лечь в кровать, потребовать чаю, взять томик Альфонса Доде и посплетничать с горничной.
Из Петербурга меня неудержимо тянуло в Москву...
Чисто московский адрес: "Божедомка, дом Полюбимова, что против большой ивы". Ива росла в семинарском саду, на который выходили окна белого домишки, принадлежавшего маляру Полюбимову, добродушному хромому человеку, нежно меня любившему. Впоследствии, когда я уезжала из Москвы, он уговаривал меня:
– - Вернись ко мне -- слышишь?
– - Да как же, Полюбимов, если у вас другие жильцы будут?
– - Всех к чертовой матери, а уж тебе квартира будет!