Дни моей жизни. Воспоминания.
Шрифт:
Квартирка в четыре комнаты, и первая "своя обстановка", купленная на заработанные деньги, в рассрочку, около трехсот рублей на всю квартиру... не считая рояля. Но уютно было. В столовой стояло "некрасовское кресло", принадлежавшее покойному поэту, в котором он проводил последние годы своей жизни. Я до сих пор не расстаюсь с ним... Зарабатывала я в то время уже недурно, и у меня в показанное и непоказанное время был народ. Мои приятельницы, смеясь, говаривали, что очень любят "ресторанчик на Божедомке", где всегда могли рассчитывать найти холодную котлету, чашку чая или приют на "родном диване", как прозвала мой диван М.Роксанова.
Чеховы, Лика Мизинова, Санины -- два брата и сестра, Л.Селиванова, игравшая в театре Корша,
Санины жили втроем в уютной квартире, оставшейся после смерти родителей и обставленной старомодно. Оба брата были очень дружны и исключительно любили сестру. Они давали нашим сборищам большое оживление. То Александр начнет в лицах представлять цирк или какую-нибудь заезжую диву -- и танцует и поет женским голосом. То Дмитрий, бывший тогда врачом в родильном доме, занимает нас рассказами после ночного дежурства, каких он принимал младенцев. Младенцы были разные: один, только что родившись, надевал монокль и говорил: "Фи, как неприятно... приберите маман, а я пока пройдусь". Другой кричал: "Доктор! Осторожно! Ногу, ногу! Да это же издевательство!"
Мы до упаду хохотали над его выдумками. У Саниных была важная кухарка Агафья, служившая еще "при покойных господах" и не выходившая из состояния постоянного изумления от того, как переменилась жизнь у молодых хозяев. Я описала ее в "Рассказе кухарки". А ее супруг Кузин заслужил известность иным способом: его тон и манеру говорить использовал И.М.Москвин для своего несравненного Епиходова в "Вишневом саде". Он говорил все как-то на "э".
– - Сэмэя лучшэя бэрышня в Москве пришли!
– - докладывал он обо мне.
Я заслужила этот эпитет частыми двугривенными. Кузин любил выпить и требовал часто у Агафьи денег. Она давала ему гривенник, а он с негодованием швырял его на стол и говорил:
– - Эстэвьте себе на гроб!
Пьянство не довело его до добра: он в пьяном виде взял у Санина из стола четыреста рублей и оставил записку: "Не извольте беспокоиться, так что деньги взял я". Но после этого инцидента ему пришлось оставить службу в Художественном театре, где он был курьером.
У Саниных я встречала много молодежи из Художественного театра, в то время все больше и больше завоевывавшего симпатии публики. Благодаря им же я познакомилась и сошлась с Н.С.Бутовой...
Санин, впоследствии известный режиссер, в то время служил в Художественном театре, начавшем расцветать, и относился к нему, как и все его молодые артисты, с энтузиазмом. Это был живой, увлекающийся человек, у которого одна бровь была всегда выше другой и который все свои впечатления и новости сообщал конфиденциальным таинственно-восторженным тоном. Брат его, Дмитрий, впоследствии тоже актер, тогда еще не бросил карьеры доктора. Сестра их, Катя, девушка редкого остроумия и шарма, была прекрасная музыкантша, особенно любившая и умевшая исполнять Бетховена.
Селиванова была очень мила в переведенной мною с французского пьесе в стихах "Амур и Психея", так что мы и прозвали ее Психеей.
Приятный, умный и мягкий Н.Е.Эфрос получил у нас прозвище "труженик -- муж бледнолицый". Действительно, я редко встречала человека с такой трудоспособностью: он работал и писал целые дни, по вечерам пропадал в театрах, а ночью выпускал газету.
Красивая Лика училась пению, а некоторое время была в Художественном театре в статистках -- по застенчивости своей актрисой стать она не решалась.
Роксанова и Михайловский тоже служили в Художественном театре.
Роксанова была первой "Чайкой" Художественного театра. Это была необыкновенно застенчивая, серьезная, худенькая девушка, одетая всегда в черное монашеского покроя платье, гладко причесанная. Значительность ее лица чувствовалась разве в том, что она неуловимо напоминала "Монну Лизу" Леонардо да Винчи. Движения ее были отмечены какой-то
угловатой грацией. Редко, очень редко она улыбалась, и тогда сразу хорошела. Помню, она всех нас как-то удивила: взялась показать, как польские крестьянки танцуют краковяк. Сказалась ли ее польская кровь, но она вся как-то зажглась и летала по тесной комнатке, так что невольно захватила всех видевших ее пляску.Чаще, впрочем, бывала она задумчива: она тяжело переживала назревавшее в ней решение расстаться с Художественным театром.
Театр этот, как часто бывало после того, как какой-нибудь артист выделился в какой-либо роли, на время "ставил его на полочку" и обрекал на бездействие -- вроде как землю под пар.
Так было и с ней, и это не мирилось с ее страстной любовью к театру и потребностью творчества. Она потом и ушла с Михайловским -- он держал театр в провинции, где она могла дать простор своему оригинальному дарованию. Одно время она была в Петербурге и там с выдающимся успехом сыграла роль Электры в трагедии Гофмансталя, "выдержав экзамен на трагическую актрису первой марки", как говорила пресса. Но трагедия в то время была не в ходу, и дальше этого не пошло. После смерти мужа Роксанова вернулась в Москву и долго отдавала все силы театру, работая в студии МХАТ как актриса и режиссер.
Она часто приходила ко мне выплакаться на "родной диван", выплакавшись, по-детски засыпала, а выспавшись, вставала с хорошим молодым аппетитом, которому никакое горе не мешает. Тут обычно приходил на помощь дядя Лева, отправлявшийся на кухню готовить какую-нибудь "сибирскую яичницу", а иногда приезжал В.А.Гиляровский, "дядя Гиляй", как его звала вся Москва. Занятный человек: в юности ходил в народ, бурлачил на Волге, служил в цирке. В то время это был человек лет под пятьдесят, деловой, солидный; от его бурного прошлого у него оставалась только любовь к театру и стихам да огромные знакомства в "мире отверженных": не один бродяга и босяк в его доме получал помощь и подкрепление в память прежних дней. А.П.Чехов ценил Гиляровского и считал его чистым и честным человеком. Гиляровский любил нашу молодую компанию и особенную, хотя невинную, слабость питал к Роксановой. Он как-то всегда чутьем угадывал, когда она у меня, что, впрочем, было нетрудно, так как она больше времени проводила у меня, чем в своей комнатке. Обыкновенно он привозил, "поделиться" с нами, какой-нибудь замечательной украинской запеканки или колбасы, которую ему присылали чуть ли не из Миргорода и про которую он говорил, прижмурясь и с непередаваемым выражением:
– - Это, скажу я вам, не колбаса, а улыбка природы!
Потом уютно усаживался и начинал смешить задумчивую Марусю рассказами или экспромтами, на которые был большой мастер.
Самым частым и дорогим для меня гостем был "дядя Лева" -- Родионов, о котором я уже упоминала.
На моих вечерах угощение было незамысловатое: традиционный винегрет, котлеты с макаронами и легкое красное вино, не считая поднесенных конфет и пирогов... Однако веселились от души, шумно приветствовали Н.Е.Эфроса, являвшегося из ночной типографии, и расходились только под утро, хотя всем нужно было, кому на репетицию, кому в редакцию, кому в университет... Все мы были молоды, здоровы -- и в поре достижений и расцвета.
В моей маленькой московской квартирке собиралось много народу. Вечно кто-нибудь гостил: наезжал отец из Киева, сестренки, петербургские друзья... По торжественным дням, например, в Татьянин день, бывало человек до шестидесяти и умудрялись даже танцевать. Помню, как отплясывал "ойру" молодой гигант Шаляпин с моей крошечной тетей А.П.Щепкиной...
Шаляпин тогда только что перешел в Москву из петербургского Мариинского театра, где дирекция "проглядела" его. Оттуда его уговорил уйти в Частную московскую оперу известный Савва Мамонтов, человек, на таланты чуткий необычайно (он сам про себя говорил, что его главный талант -- находить таланты).