Дни яблок

И вот я пока дома сидела, всё заметила, хотя бабушка мне зубы заговаривала, но я всегда вижу, где свадьбы собачьи. Был тут один такой, прихвостень немецкий, итальяшка какая-то, Франц звали, собачье имя просто… — Тётя Ада стянула с волос полотенце, разложила его по плечам и спросила прямо:

— Ты постелил мне? Нет? Так и знала!

— Бегу-бегу, — быстро ответил я. И отправился в смежную комнату, разбирать Бобино ложе.

— Ну так вот… — продолжила не видимая мне тётя Ада. — А знакомства всякие бесстыжие начались сразу, как папу на смерть проводили… Ты ж знаешь, как мы от войны утекали… Аж на Волчью гору. Мама говорила?

— Знаю! — крикнул я. — В общих чертах!

— Вот в чертях этих общих, собачьих, мы там и побывали, под горой этой, и главное дело — не гора, а кочка! Чуть нас там немцы в кашу не смолотили, а всё мама наша, бестолковщина. Только пыли наглоталися да барахло подрастеряли, всех дел… Зато папу видели, в последний раз. У него там неподалёку батарея стояла, на переезде, защищал железную дорогу… Каким-то образом нам навстречу попался, коника привёл, с каламашкой… Со мной поговорил отдельно, как со старшей в роду… И на войну вернулся… насовсем.

Я вернулся на прежнее место за стол и отпил кефиру.

— В общем, как до города добралися, до дому — едва помню, попухли все. Мама интернатских повела назад, в сиротинец. С этой тележкой в придачу, с плетёной. Рады были и счастливы, самых маленьких туда повтыкали. А мы, значит, лезем к себе. По взвозу. Трамваи не ходют, всюду отступления, пепел летает, гарь. И вокзал бомбят без конца. Хорошо, хоть с другой от нас стороны. Бабушка бодрится, начинает своё «Прекрасно, что ягод набрали. И ежевика чудо. А уж малина-ремантан. такая редкость. Придём — сразу варенье поставлю». А тут соседи навстречу, все с узлами, говорят: ужас, что было. Думали, вас поубивало! Оказывается, пока нас не было, прилетела бонба немецкая — и прямо в наш чёрный вход! Всё там переломала наскрозь, и крышу, и в подвал провалилася, лежит там, как свиня — блестит боками подло…

Тётя Ада отодвинула свой стакан почти мне под нос и закончила.

— Мы, конечно, медлить не стали, бегом к себе. А там всё в пылюке, и кошка в обмороке натуральном, но потом восстала… Мама полетела, чтоб хоть кого-то найти на починку стены, вход задний ведь развалился, да куда там. Все разбежались торговлю грабить. Одно хорошо — трубы не задело, бабушка даже ванну воды набрала. А тут уже и водокачку взорвали, и немцы вошли.

Тётя Ада вздохнула и поправила полотенце.

— Я поначалу хотела пойти в отряд пионерский, в подполля… Но проспала. А тут прибегают сапёры ихние фашисськие, и с ними Франц, командир носатый. А тут мама на порог, из интерната своего. Она тут носилась постоянно — их же немцы в майстерню выбросили, в домик во дворе, считай, что в будку… Так она у нас в дому всё пособирала: наволки, одеялы… всё-всё, до чего дотянулась. Сироткам чтоб. Свои же дочеря перетопчутся… Ну, вот — Франц этот, мама, и мы в придачу. Я всё сразу и поняла, он на неё глядел-глядел, чуть моргалы не выпали.

А потом, представь, зачирикали по-французски… Он сапёров вниз отправил, сам с ними сходил, потом солдатов отпустил, а сам к нам выдерся, аж на шестой этаж.

И говорит так, вроде по-нашему, а смешно…

«Эту дому запишу, как в аварию. Житве тут можно по желания. Выселением не будет».

И действительно, с наших двух подъездов никого не погнали, уже потом только… когда немцы тикали. Ну, вот. Пришёл ещё раз, пленных привёл. Те намастырили вход чёрный. Кирпичины повыносили и досками зашили. Бабушка им пшёнку отдала и сухари… Плакала очень. А Франц всё ходил к нам и ходил, огородами через развалину, чтоб не заметили. Иногда маму заставал… Вот тогда расцвет-кордебалет: достанет свою мандаринку и давай струны щипать.

— Мандолинку? — усомнился я.

— Так и сказала, — фыркнула тётя Ада. — А мама слушала. Улыбки улыбала. Нет, чтоб по харе и в двери… Как-то раз, — тётя Ада попыталась было дотянуться до стакана с кефиром, да не смогла, стала крутить в руках ложечку чайную. — Получилось, я не спала и слышала. Всё. Всю свадьбу собачью! Он ей начал: то-сё, увезу. «… Там совсем другое небо, но вокруг все говорят похоже: я здесь слышал наше слово „паляница“… Ну, не молчите. Впрочем, вы же не знаете… Все мои погибли… налёт… пожар… не спаслись… Называется Триест… Можем и девочек вывезти, и маму, решайтесь, Аглае», — смешно имя коверкал.

А она таким голосом грудным ему: «Что вы, замужем, не могу…» Тётя Ада отшвырнула ложечку прочь.

— А после, видимо, смогла! Я их из виду потеряла было. От полиции спасалась, пряталась. Не то, что мама твоя… Кружевами не приторговывала. А боролася! И упустила…

— Ну… — начал я.

— На Луну, — ответила тётя Ада. — Ты слушай. Вот это, как немцам припекло, у них озверелость настала — погнали Франца нашего за моря куда-то, служить гитлерские службы. Затосковал с таких вестей он, видимо. С последнего поднемецкого лета и мама как знала что-то. Про папу… Карточку его спрятала на низ стола, бабушке велела в поминание переписать, видно, ей весть была или что. От тут у них с этим франтом сапёрским склеилося… Я её подстерегла и при всех сказала: так и так, как наши войдут — сделаю заявление. Изменила отцу. Спала с немцами. И пусть народ решает, как с ней быть.

А тут Идка с крыши сползла… К печке. Она как придёт — сразу к печке… От кахеля отлипла и ко мне. Вплотную. В штанах комбинезонных, бабушка ей сочинила, на собачьем меху. Подходит в своих штанах, шо мешок, и в валенках, мерзляк страшный, и говорит, злыдня:

«Только попробуй…»

Я ей в лицо, смело: «И что ты сделаешь?»

А она: «Будешь спать, заколю тебя… Спицей. В глаз».

Ну, я сразу поняла, что она чокнулась — всё правильно, такое пережить… Хотя Лялька вон абсолютно при памяти… Внешне.

— Кхм! — высказался я.

— Не чмыхай! — грозно сказала тётя Ада. — Я ужеж доскажу. Бабушка развела там мироучения. «Не стоит филёрствовать, Ариадна. Доносить на мать непростительно», — и такое всякое, фребелическое, да я ушла, отмахнулася.

А потом… потом… настала свистопляска, немцы, чёрть их бери, драпали, полицаи пьяные ходили и день, и ночь… Мама из интерната не высовывалась, прятала своих, самых взрослых, у монашек, чтоб не угнали… А к нам раз, и явился Франц — в сраке глянц, и говорит мне чудным своим языком: «Ариадно, прошу тебя, заходи до мамы, до пани Аглае. Датеш маме то пизмо, — и суёт мне в руку конвертик махонький, а потом. — Прошем те, быстро лети. Машина чека едино оро». Между прочим, чтоб ты знал: «оро» — это час. Я, конечно, пошла, только на крышу. Там в Идиной каморке посидела. Съела семечки белые, она там собирала на рассаду, вниз посмотрела.

— А там что?

— Конь в пальто мечется, вот что. Потом в машину сел. Я в них лушпайками кинула, да промахнулася. Ну… машина гудела, гудела, а потом уехала. И я сразу пошла за мамой тогда. Записку ей отнести. Несла, несла и потеряла. Это я уже потом поняла — потеряла, потому что налёт был, и стреляли очень. К тому же трамваи не ходили, ногами всё. А мама меня сразу выставила вон. Нашипела.

«Ты зачем явилась, — сказала, — теперь иди, или у монашек укройся, или домой скорей. Тут у нас без конца немцы шастают, и полицаи тут же морды суют. Заметят, облапают или угонят!»

Ну, я и пошла. Тут на меня Килинка напалась… Эта, от голодовки спасённая мамой, коза безрогая. Представь! Затянула под ихнюю лестницу, к окну этому слепецкому, где мама спала, и давай в лицо мне лаять:

— Де послання?

А я ей: «Где было, там нету. Отстань, идиотка».

А она:

— Ти що, ти що, викинула?

Помолчала, глазищами меня своими всю общупала, и как заорёт шёпотом:

— Що ти наробила, що ти накоїла, хто тобi дозволив це, xiбa мала право, вража дiвка! ^[110]