Дни яблок

— Раньше воробьи успеют, — немного мечтательно заметила тётя Алиса. — Но тебе, по кофе судя, письмо какое-то… Ты ждёшь письма?

— Раньше почтальона, — ответил я, рассматривая гневно чихающее существо за соседним столом.

— Слышишь, парень, — проскрежетала псевдодева, стоило тётушке отбыть, — давай отойдём. Дело есть.

— Ну, есть дело — давай делай, я подожду, чего стесняться, — раздумчиво ответил я.

— Тебе, — мстительно сказала похмельная тварь, — всё равно письмо. Танцуй.

— Допилась? Или с ума сошла просто? — осторожно поинтересовался я.

— Нет, — бесстрастно заметила пигалица и сплюнула. — Вызывают тебя.

— Можно узнать, кто? — решил пойти по пути беличьего безумия и я.

— Высшие силы, — яростно прощёлкала Рататоск. — Семеро брамных. Хранители ворот.

— Спасибо, я в курсе, — бесцветно заметил я. — Снова с утра на стакане?

— Ух! — яростно проскворчала белка, кинула мне под ноги конверт, закрутилась на одной ноге и пропала… В пыль.

«Благовiсний Белебень», было написано на открытке-вкладыше. «Вже тепер!»

«Прямо повестка. Благо идти недалеко, — подумал я с облегчением. — Хотя и лезть наверх. На гору, хоть и поддельную — ведь преображаются».

Второе заседание суда состоялось на воротах, в храме — если быть точным. В пустом храме. Председательствовала Госпожа Атена.

Рядом с Потворой сидела короткостриженая девочка в школьной форме и куртке навырост и грызла яблоки, одно за другим.

— Непевний, — сказала Госпожа Атена. — Є свiдчення про спокуту. Це неабиякi пiдстави змiнити вирок. Подвiйний вирок, за втечу iз засiдання. Є клопотання щодо тебе, вiд сфер пошани. Що маєш сказати присутнiм?^[194]

— Дайте, доти я, — подхватилась Потвора. — Чи можно як досi, його? У мiшок, та за водою… Оце дiло. Дуже помiчне!.. Завжди так робили! От було: йду до гаю я, ще молода, а мерлецi кажуть до мене, юнки нiжної…

— Скiльки moбi зараз, вже?^[195] — хмуро поинтересовалась госпожа Атена.

— Та кожен рiк по-новому, — заметно стушевалась Потвора. — Але хай не занотують, як окрему думку… Про мiшок.

— Грiх у мiх, спасiння в торбу, — высказался Гермий.

— Власне, — сказал я и подошел к девочке. — Не моя Дракон. Тому хочу звиiльнити з пут. Аби була ишла!

— Що даси? — спросила Потвора.

— Маю твоє, — сказал я, — менi дай моє.^[196]

И протянул ей пряслице.

Глаза Дракондры так и сверкнули.

— Маєш знати, що записала дитину у клас, бо воно геть темне. Азбук не зна, — сказала Потвора. — Тепера вона Оленка, щоб ти був у курсi. Аби пропала ота школа.

— Чи тoбi там цiкаво? — спросил у девочки я. — Це ж каторга!

— Авжеж! — сообщила всем Оленка. — Маю знати письма. I лiчбу. Той, босий, обiцяв навчити вправ iз списом, а ще меча, й бити змiя, як прийде… Менi то цiкаво. Й баба казали, що маю знатися на травах, бо то дуже помiчне — трави слухать, бо ж корiння… Для того треба лiчба, бо три — святеє. От ти, Майстре, знаєш про три?

— I навiть про чотири. Добре, — сказал я. — Як садиться, то сиди в баби. Оце moбi твоє, маєш.

И я отдал девочке пряслице.

— Теж помiчне, ще й як. Спитай у баби!^[197] — радостно заметил я.

Потвора скривилась, а Кацнефони хихикнул.

— Буде мазл, буде й сейхл, — сказал он. — Вже звiдси бачу.

— Непевний, — сурово сказала Госпожа Атена, — що це ти без поваги, паче. Я…^[198]

Тем временем солнце явилось на Благовисний Белебень, пусть даже и с Запада. Над алтарём храма, пустым и скорбным, проступили прямо на стене золотой фон, затем лазурь, цветы, розан и лесенка. Небольшого роста молодая женщина в светло-синей накидке вышла из сада к нам, к пустующему креслу.

Пререкания стихли.

— Гpix не оминути, — сказала она. — Та наприкiницi все буде добре. Йди, та не грiши.^[199]

Воцарилось молчание. И только улыбающийся всё шире и шире Гермий сказал.

— Хайре, Марiам.

После чего та женщина поднялась обратно, вошла в стену и пропала.

Слышно было, как в нарисованном над алтарём саду поёт соловей…

— Йди-броди, — сказали по очереди Семеро и покинули Благовисный Белебень, Гермий и Кацнефони по лесенке, затем через кассу, наружу. Михайлик слетел вниз плавно и вместе с котом вошёл в ещё не открытую станцию метро. Оттуда моментально выпорхнула стайка мотанок.

— Можеш купити зо дванадцять яблук, — посоветовала Эфта, — кожне друге вiддай жебраковi шiсть неси додому. Другого дня кожне друге яблуко вiддай гoлoднoмy, побiля божницi, а решту три неси додому. Далi хай вночi цi яблука побудутъ в тебе, а пiсля вiднеси їx дo церкви, поклади дe ставлять панахиди, й кажи не вголос: «Пом’янiть бiду мою за упокою, а все моє дoбpo за мною. Жито-ячмiнь, тут i амiнь».^[200]

И Эфта стушевалась, то есть исчезла. Почти незаметно.

— Щo забажаеш собi? — спросили меня почти в один голос Потвора с Госпожой Атеной. — До тебе приязнi. Ti сферы нинi, тож скористайся.

— Коли так, то маю казати, — ответил я угрюмо. — Кажу. Недобре розпрощавсь. Вiдомо з ким… Вам вiдомо. Ви ж бо читаете у cepцi… Тепер бажаю: хай вона зустрiне вiрну любов. Аби для неї краще, хочу й бажаю…

— Хм, — сказала Потвора. — Хтива твоя пика. Моє слово: нехай.

— Добре, — несколько сухо заметила госпожа Атена, — Станеться твоє. Бо доцiльне це i правильне.^[201]

Кто-то смыкнул меня сзади довольно сильно. Я оглянулся. Надвратная площадка позади нас заметно переменилась. Будто стала старше. Небо над воротами радостно набухло светом, словно готовящиеся брызнуть листьями почки. В воздухе, что струился вокруг, заплескался чуть видимый отсвет: синий, лазоревый, лиловый… будто вдалеке, очень далеко, даже не здесь, не нынче — невидимое и ласковое, волновалось…