Дни яблок

Достучаться, встретить бы себя — того: окликнуть, схватить за руки, сказать: «Вернись!», «Успей!», «Спаси!» — но не получается. На зеркало находит мгла, вода идёт рябью, дым рассеивается — изображение двоится-троится, делится; видишь самого себя нечётко, где-то на самой границе зрения, зыбко — как сквозь мутное стекло. И сказать ничего невозможно. Вечно не хватает слов.

«Будем же сильны пред лицом небесных светил», — как говорил Ёж Крыштоф, пока не рассыпался.

Ночами тут, в центре города, бывает, что ухают совы. Прямо над нашим балконом. Хочу увидеть их хотя бы краем глаза… Но на улице темно, а в такие ночи как-то даже обморочно, будто во сне. Я выхожу на балкон босиком и прислушиваюсь. Ухают то над нами, то на дереве через дорогу, — и не рассмотришь. Я стою очень тихо, вглядываясь в темноту… На площадь медленно въезжает двойка, на развороте высекая искры из бытия. Я не шевелюсь и представляю, как странно выгляжу со стороны, снизу: среди ночи на балконе неподвижно стоит тощий подросток в чёрных трусах и смотрит вверх, а потом всё ниже… ниже… взгляд его ищет… ищет… словно сновида.

В одну такую ночь снилось мне, что лечу над городом, вижу башни и крыши, сады и яры, реку нашу и мосты. Зима уже, и небо пустое. Мне весело и страшно чуть. Внизу день неясный, снег, люди и машины, трамваи спешат, но всё уютно, словно в сказке. И снег нисколько не холодный. И вдруг внизу, у собора — огромная ёлка! Лечу высоко, но вровень со мною верхушка-звезда. Семь лучей. Для странников и магов. А дальше — ниже, ярус за ярусом, диво — муранские шары! Я облетаю это чудо-дерево вокруг. И думаю, нет — уверен, что шары с секретом.

Известно ведь: муранские майстры купили у бродяги-сорочина тайну заточения частицы вихря в хрупкое стекло. И нынче в этих склянках-пузырях корпускулы ветров. Словно реликварий. Льдистые звёзды — это Борей, его синева и сталь, словно перья архангеловых крыл.

Зелень, золото, лазурь — Зефир, южный и нежный. Он цветы и крылья бабочек, он бриз, полнящий паруса. Безжалостно жёлтый львиный зрак, охра, хна, пустыня, зной и зарево — Сирокко, жаркий ветер пирамид. Есть Эол, и Нот, и Эвр, и все воздушные течения…

Что за вихри замурованы в муранах! Я плаваю вдоль и поперёк щедро украшенной ёлки и раскачиваю шары… Синие, пурпурные, зелёные, золотые. Лиловый, алый, белый… В нём, в тумане сером, вижу я отчаявшийся ветер — ему не вырваться.

И вижу заодно в том же в шаре, словно за рваной завесой — дом, кирпичный, красный, под нежарким небом, на берегу прохладного моря. Прямо не дом, а замок, весь в плаще плюща — от башенок до конхи. Над входом на посеревшей в прозелень мраморной плите надпись: «Rosenholm».

Дом здоровенный, с зелёной медной крышей и флюгерами, с внутренним двором, высоким воротами и гулкими тёмными коридорами — и свет в них сбоку бледен, и на стенах оружие, и мраморные профили. Тринадцать поколений мраморных профилей — многие смотрят косо. Я боюсь этого дома — в таких всегда немного сыро, чуть затхло, едва-едва пахнет землёй и кислой ягодой; к тому же в нём столько невнятных лесенок, ниш, мелких комнат и каморок, что всегда есть риск заблудиться, разреветься и опозориться. Но двор позади дома — хороший, смирный, большой, с видом на море, песок и закат. Мощёный двор: большие плиты в трещинках и прожилках. Ограда, каменные птицы, вазы… И мраморная скамья имеется. На искусственной насыпи. И вот мы сидим на ней — я да Инга, совсем взрослые, оба седые, и смотрим на то, как море поглощает закат и грезит поглотить песок, и скамью, и птиц, и вазы — а дальше замок в целом…

— Почему я вдова? — спрашивает Инга. — Скажи, почему? Почему? За что?

И выдыхает судорожно, без слёз… Как когда-то мама.

И уходит. Я слышу, как плачут попеременно то чайки над дюнами, то Инга в тёмном доме.

И тогда я внезапно, как от удара, подскакиваю — и спешу в это царство плюща, гробницу веселья, в страшные чёрные коридоры…

Но сестры там нет — и вообще никого нет. Только слышно, как шепчет море снаружи и чайки плачут высоко-высоко… И всё без конца…

— Инга! — изо всех сил кричу я в гулкую, пахнущую кислой ягодой тьму. — Инга!!

И просыпаюсь.

В дверь отчаянно звонили: длинно, по нескольку раз — потом принялись колотить.

Мама зашаркала по коридору… Покашляла у двери — и открыла первую, а потом и вторую…

Утро у людей в нашей стороне ни цветом, ни красками не отличается от ночи, оно ужасно. Я так считаю.

— Сила плюща велика, — вывел Альманах с явной неохотой, — он не теряет своей листвы ни в холода, ни в жару. Сила жизни в нем огромна, однако он может свести с ума или отобрать память. Места, где в изобилии растет плющ, полны мрачной тайны…

«Хорошо бы», — подумал я про память. И про тайну… И повздыхал.

— Мама! — рявкнула с порога сестра моя, Инезилья. — Ну сколько можно! Мало что никто не встретил, так ещё и… Познакомься, это Вальдемар…

«Хомяка купила в этой Риге, — мрачно подумал я. — И носится. Тоже мне…»

— Здравствуйте, Володя, — церемонно сказала мама. — Извините, у нас тут всё внештатно с утра.

— Он не Володя, — сурово просипела Инга уже на кухне. — Он Вальдемар, из Дании.

«Значит, в руку», — подумал я и заснул опять.

Снилось мне странное: зал со знаками зодиака на потолке, зеркальные стены, окна в рост напротив них, и отражения… Все знакомого вида и улыбчивые. И чудовищны, и страшны, и, разглядывая, понимаешь, что чудовище в отражениях ты и есть — и вновь странно, и страшно, и восторг… И глухо рокочет барабан, словно перед казнью.

А колокол едва и слышен.

Обе двери хлопнули поочерёдно, кто-то проскочил — громоздко и громко. Был встречен Ингой и вскрикнул…

— Собачие мясо! — сказала тётя Ада. — А ты чего тут? Ух, напугала. Аж левая рука онемела…

— Заблудилась, — фыркнула Инга и заперлась у себя. Со стуком.

Следующим на пути у тётки встал я. На кухне и с красным яблочком.

— А! — протрубила тётя Ада обрадованно. — Вот ты где! Ирод! Мне за тебя Алиска всю голову прокусила. Звонки в ночь-полночь, в трубке от неё кашель и нехороший звук. Ну, я прислушалась — крикнула им там: «Идиоты!» — так она сразу в чувства пришла. Говорит: «Мне мама снилась!» — и сморкается, представь. «А кому она только не снилася, — я ей отвечаю. — Вот, например, мне». И, что характерно, с указаниями этими учительскими снится кажен раз. «Ада, — говорит, — поправь мне покрывало» — и отключается, я её даже про папу не спросила… Ну, я же не Алиска, я мясо ем и соображаю ещё как-то чем-то, бывает. Я полетела на кладбище — а там вся могила в яблоках! И в колючках! И воробьёв собрание: жрут, не стесняются! По цветнику скачут. Я сразу же всё выкинула непотребство это. Хризантемы полила на осень, вино вылила на головы им всем, ну, спросила, как папа там… да в ответ лишь птицы пели песни воробьиные.

— На высшем уровне там он, — сказал я. — В заступниках. Поскольку пал, защищая… Доблестно.

— Где-то так и думала, — внезапно миролюбиво заметила тётка. — Но мама хоть бы хны! Так Алиска кашляет-перхает и всё своё: «Надо Саничке помочь». А я так спросонья и не поняла, что за Саничке… Только потом достукалася — про тебя, босоту, речь! Спрашую: «Чем помочь? К терапевту или уже сразу — в гипс?» — А она мне: «Происходит ужасное!» И трубку кинула! Я в ауте!

— Будете яблочко? — спросил я. — А чай?