Дно

ГЛАВА I

ВЕСТРИКОВ. 1997-й год

Старостой класса была некрасивая Верка Сомова. Некрасивость она компенсировала деловыми качествами и широкими полномочиями в пределах своих обязанностей. И даже за пределами их.

– Внимание, класс! – Заверещала она перед «литературой». – После уроков никто не уходит! Всем к ЗэБэ на классный час! Все слышали, нет?! Потише галдеть нельзя?! Эй! Мамонты… Классный час!!! После уроков!!!

Не расслышать Сомову было невозможно даже при грохоте пушек, а её зычно квакающий голос продирался через любой галдёж. К ней пробрался рослый парень с кучерявой шевелюрой.

– Слышь, Сомова! Я не могу. У меня тренировка в четыре, ещё домой забежать надо, в рот закинуть чё нюдь.

– Ничего не знаю! С ЗэБэ разговаривай! Я лишь объявила!

ЗэБэ, она же Зоя Борисовна, – классный руководитель и «историчка» в одном лице, была респектабельная сухощавая дама, которая держала класс, если не в ежовых рукавицах, то в достаточно холодных варежках. Педагог со стажем пережила шесть выпусков и вела теперь седьмой. С каждым новым коллективом Зоя Борисовна вырабатывала метод контрастных отношений с учениками. По её мнению, «тепло-холод», как и «кнут-пряник» имел весьма положительный эффект в дисциплинарном отношении и социально значимом. ЗэБэ боялись не без оснований. Любимчиков она не имела, зато имела в среде девчонок осведомителей. И Сомова, судя по характеру, в этом ремесле преуспела.

– А ты не можешь за меня сказать? Скажи, Корольчук к соревнованиям готовиться.

– Сам скажи!

– А я тоже не могу. – Прозвучало слева от Сомовой. Голос был робкий, как и сам обладатель оного. Светло-русый паренёк зябко и неуютно топтался рядом.

– Ты-то чего не можешь, Вестриков! – Напустилась Верка. – Корольчук, он хоть к соревнованиям готовится. Да и учится хорошо. А ты?! Ни рыба, ни мясо! Хотя бы в общественной жизни участвовал!

– У меня мама болеет. – Промямлил Вестриков. – С ней сейчас соседка сидит. Я обещался до трёх дома быть.

– С ЗэБэ разговаривай! – Отрезала Верка и в довершении её противного голоса залился звонок, извещающий начало урока.

Классный час не приносил в жизнь учащихся радости и оптимизма, хотя по назначению именно он должен бы сподвигать юные умы на общественно-деятельные свершения. Но, увы, ни пятьдесят лет назад, ни сейчас, в начале двадцать первого века, эти потуги сверху не увенчались результативной победой общественного над личным. Ученикам всегда хотелось поскорей смыться, прослушав излияния «классухи» и окунуться в свою личную бесшабашную жизнь.

– Внимание, класс! – Трескучим сухим голосом протрубила Зоя Борисовна. – Сегодня на повестке у нас подведение итогов первого полугодия! Выбор редактора стенгазеты и подготовка к весенней уборке территории! Вера, начнём с твоего доклада… Так, не шумим!

Пока Сомова отчитывалась за полугодичную успеваемость, Степан Корольчук упорно тянул правую руку вверх, в надежде привлечь внимание «классной», но та изваянием уставившись в окно, не хотела замечать его стараний. Наконец, отчаявшись, Степа рискнул перебить монотонный бубнёж старосты.

– Зоя Борисовна!

– Слушаю, Корольчук! – Не оборачиваясь, ответила учительница.

– Вы извините, конечно, но я… В общем, Зоя Борисовна, у меня… У нас сегодня зональные выступления в ДК «Орфей». По боксу, в общем…. Можно мне пораньше с классного часа? Не успеваю я…

Зоя Борисовна нарочито медленно развернулась в сторону говорящего. За стёклами её очков стоял арктический холод.

– Корольчук! Ты у нас спортсмен, отличник в классе, просто умничка! Но заметь, мой дорогой, такие вещи, как у тебя, надо оговаривать до звонка! А не прерывать работу старосты класса.

– Так, Зоя Борисовна, не было вас до звонка! Вы же потом, после зашли…

– Я была в учительской! – Зоя Борисовна, поколебавшись, смягчилась. – Хорошо! Хорошо! Я тебя услышала, Стёпа! Пойдёшь через пятнадцать минут. Садись! Продолжаем…

В левом ряду, через парту от Степана Корольчука, сидел Леонид Вестриков. Тот, которому тоже было важно уйти пораньше. Но Лёня, мучаясь в нерешительности, не пытался даже и руки поднять. Шансы были никакие! Если уж Корольчука, спортсмена и отличника ЗэБэ отпускает, скрипя жерновами… То его, отстающего по «истории» … Нет, и пытаться даже не стоит! Вот, блин…

Домой он попал только в четвёртом часу уходящего дня. Спешил, шёл вприбежку, поскальзываясь на плохо тающем льду. И всё равно пришёл только в двадцать минут четвёртого. А обещал отпустить тётю Валю до трёх. Соседка не выказала недовольства. И довольства, впрочем, тоже.

– Я ей в два часа давала по назначению и ещё она корвалол попросила. Вот… Спит уж больше часа. Хорошо так спит. Ты её не буди, Лёня. Сон, он полезный. Я там супчика приготовила, покормишь её. Да и сам похлебай… Ну, всё! Пошла я….

Лёнина мама издавна маялась сердечными болями, что из-за недостаточного медикаментозного лечения привело последнюю к стенокардии, более именуемой в народных массах, как грудная жаба. Возрастная тучность женщины, физические нагрузки, а в последнее время стресс завершили картину мрачным диагнозом. Отец Леонида – отважный лётчик-полярник затерялся в своих льдах ещё с 87-го. Письма падали в ящик с периодичностью майского снега, а потом… Пришло письмо последнее. И не от папы. Писал какой-то его друг, якобы по просьбе самого… Скупо, в общих чертах друг сообщил, что Вестриков Павел Сергеевич живёт отныне в Екатеринбурге с некой Ярославой Котовой и имеет от неё годовалую дочь. Кривые строчки чужой руки кривили ровную схему Лёнькиной жизни. Осознания катастрофы у мальчика не появилось, была просто детская обида. Что отец вот так мог уехать куда-то и долго не появляться, когда он, Лёнька, сын его с нетерпением ждёт, скучает по запаху его лётной кожаной куртки. Он принимал, что у него есть где-то сестрёнка и был не против в скором встретиться с ней. Но отец не ехал, а вдруг посеревшее лицо матери его пугало. Мать что-то знала, чего не знал он. И десятилетний Лёнька отчаянно сопротивлялся тому, чего не понимал, но щемяще чувствовал. Он повзрослел очень скоро. Сразу, как только избавился от ложных иллюзий и представлений. Внутри что-то сдвинулось рычагом вверх, и детство упорхнуло как испуганный солнечный зайчик. Мать стала возвращаться навеселе, благо при нём она стеснялась сверкать бутылкой. Однако, закуривать при нём она могла и делала это всё чаще. Он полнела, она дурнела…, и Лёнька на правах уже взрослого кричал на неё, а она… Смеялась и ерошила ему вихры волос. Как итог хроническая ишемия переросла в более страшную фазу, и мама стала задыхаться. К 93-му году она перестала делать дальние походы по магазинам, а потом и вовсе слегла. В виду недееспособности и отсутствии главного кормильца ей оформили пособие по инвалидности. Пообещали положить в стационар на полный реабилитационный курс, но… Но девяностые привели в упадок все социальные институты, и больница стала напоминать нечто между бомжеприёмником и вокзалом. Дефицит лекарств, дефицит специалистов был не полным перечнем убожества. Не хватало катастрофически мест в палатах. Тяжелобольных размещали в грязных и шумных коридорах с текущим потолком и облезшей штукатуркой. О ремонте не могло быть и речи. Зарплаты задерживали, кадры искали, где им сытней и лучше. Медперсонал грызся между собой, а санитарки забывали выносить из-под больных судно. Лёня не отважился положить мать в такой стационар, и она осталась лежать дома.

Лёня взбил подушку, затем аккуратно приподняв голову матери, убрал старую, мокрую от пота. Просунул свежую, аккуратно опустил голову. Мать что-то пробурчала во сне и тут же засопела, углубляясь в сон. Мальчик глубоко вздохнул и, обхватив ладонями лицо, сдавил указательными пальцами виски. Пульсирующая головная боль откатилась ненадолго… Попридушенная в пальцах, она замерла, но накатила новыми волнами, как только Лёнька разжал тиски. Не помогло… Лёня вздохнул и побрёл на кухню, за таблеткой.

Всю свою недолгую жизнь Лёнька страдал от нерешительности. В первом классе он легко уступил место у окна, когда рассаживали всех детей за парты. Более наглый и мордатенький Васька Круглов безапелляционно предложил: «Дай я туда сяду!» И Лёнька безропотно с ним поменялся. В нём не было противления и упрямства. Он, улыбаясь, поддавался товарищам по играм, когда те задорно принимались его бороть. Он избегал серьёзных драк, потому что агрессия была у него не в чести. Лёня искренне считал, что во всём можно договориться и к чему задиристо напирать, чего ради, и стоит ли оно того. Он был покладистым товарищем для дворовых дружков и последних это устраивало. Во всех пацанских игрищах, будь то «войнушка» или командный футбол, он занимал подчинённое место. Впрочем, в себе он не ощущал лидерства и даже когда по случаю становился во главу младших ребятишек, никогда не покрикивал, а ровно и добро поправлял и указывал. Самого Лёньку это устраивало, но… До одного препоганого случая.