До самых до окраин

Как–то мы с тобой в ожидании своих двойных стояли у стойки. Черные глаза Верочки, хлопотавшей у автомата, были печальны. Мы знали, что ее дочь недавно вышла замуж за африканского студента и поинтересовались, как дела у молодых.

Она вздохнула.

– Да вот, поехала к нему, в эту Африку, чтобы пополнить компанию из трех жен… Как вы думаете, очень она этому обрадовалась? А пока он учился здесь – такая любовь была… И ведь ни словечком не намекнул, что у него еще есть жены. Ну, теперь вот вернулась, дoма. И дитенок темненький растет…

Шли годы. Что–то неуловимо менялось в стране и в нашей жизни. И как это всегда бывает, беда обрушилась внезапно. Весной восемьдесят пятого года, когда еще только начинались перемены и вызревали удивительные события, – остановилось твое сердце. И тебе не довелось узнать ничего, что случилось с народом и с целой страной. Но тогда – у этой самой буфетной стойки – мы оба и вообразить не могли, кто среди прочих скромно ждет своей очереди к Верочке. О да! В те времена даже самая смелая фантазия не смогла бы подсказать, какие невероятные сюрпризы может преподносить реальность.

Всего этого ты не застал. На самом верху прекраснодушного и вкрадчивого демагога сменил демагог беспринципный да еще к тому же крепко закладывающий за воротник. И вдруг… Народу по телевидению показали, как первый президент республики Россия – точно уходящий на пенсию директор предприятия – сдал дела своему преемнику, увидев лицо которого я пришел в оторопь. Оно показалось мне уж очень знакомым – будто раньше нам часто приходилось где–то встречаться. Между тем, этого не могло быть: этот человек не был мне ни родственником, ни соседом по лестничной площадке. Но откуда же лицо его мне так знакомо?!

Загадкой мучился я до тех пор, пока не узнал, что новоиспеченный президент в свое время учился на юридическом факультете, который располагался на одном этаже с нашим, географическим – в одном здании! А буфет –то в нем был один –единственный – для всех! Преподаватели, сотрудники, студенты обоих факультетов подходили к буфетной стойке, чтобы получить свои бутерброды, салаты –винегреты, чай –кофе… И теперь одно из примелькавшихся в том буфетном зале лиц – вознесенное фортуной на немыслимую высоту – появилось на телеэкране?

Вот спросить бы у него – теперь очень важного лица – помнит ли он о тех винегретах, о вобщем не такой уж плохой пище, которая очень нравилась даже иностранным студентам?

Ах, как бы это тебя развеселило… Определенно, ты бы смог подтвердить мою догадку. Но теперь у тебя не спросишь.

А кофий–то в те семидесятые – когда как раз будущий президент был еще студентом юрфака – кофий–то у нашей славной буфетчицы… Тот кофий был не в пример крепче и вкуснее, чем нынешний – даже в приличных кафе. Видать наша Верочка не столь уж сильно химичила, чем теперь, в распрекрасном двадцать первом веке.

Что ж, сия примета ушедшего времени может показаться нестoящей мелочью. Но ведь в подобной мелочи порой прячется глубокий смысл.

И эта комнатка с твоим рабочим столом у окна… Однажды она не дождалась тебя да и, можно сказать, не могла дождаться. Ведь Романову, главному партийному боссу города, костью в горле было такое близкое соседство со Смольным: атмосферка, знаете ли, не та – студенчество, от которого того и гляди могут произойти всякие неожиданности… И что в комнатке той теперь – неведомо: университету было велено очистить здание. И красовавшийся в том окне, согревавший душу парк – то в буйной зелени летом, то пламенеющий ранней осенью, то весь в снегу зимой, то по весне оживающий легким зеленым дымом – это чудо природы осталось лишь в нашей памяти (теперь уже только моей).

В те времена комната в каменном коридоре слыла на кафедре этакой обителью содружества, подобного тому, которое встречается у людей, чья профессия связана с морем. Всех ее обитателей сближало нечто, сидевшее внутри каждого из нас, но не обязательно требовавшее досужих о нем разговоров. Оно было всё равно что сокровище, которое хранится в дорогой сердцу шкатулке и не часто извлекается на свет, чтоб на него поглядеть. Оно вмещало в себе многие дни и долгие месяцы, проведенные далеко от дома – на другой стороне Земли. И потому мы были не просто коллеги или друзья. Мы были словно заговорщики, которых объединило и крепко спаяло одно – водная стихия.

За каждым из нас – тысячи миль морских дорог… Может быть, кроме лётной, нет другой профессии, с такой силой пленяющей человека как профессия моряка. Попробуйте судового механика – который с легкостью может найти неплохую работу и на берегу – попытайтесь уговорить его расстаться с этой ненормальной (ко всему еще и небезопасной) жизнью: с вечной болтанкой по волнам, с оторванностью на долгое время от земли, от дома – он только посмеется в ответ. А о штурманах и капитанах и говорить нечего – им об этом и заикаться не стоит.

Вот же и мы: сколько бы времени ни прошло с момента встречи с Океаном, он не оставляет в покое, он и на земле остается частью нашей жизни. То безмятежный и изумрудный под ярким солнцем тропиков, то потемневший, мрачный, ревущий как дикий зверь – он без спроса врывается в наши сновидения, властно напоминая о себе. А поутру проснешься, задумаешься.... нахлынут мысли – посторонние, не относящиеся к начинающемуся дню – и услышишь за завтраком: «Ты чего хмурый такой? Не выспался?». И не ответишь ведь женщине: всё это, мол, он – Океан – дает понять, что так просто от него не отделаешься.

Но при всем том мы не замыкались на одной профессии. Как повелось с времени еще первого нашего совместного рейса, мы с тобой, бывало, толковали на разные темы.

Надо сказать, что ты выделялся из всех, кто был в нашей кафедральной научной группе, хотя в ней и не было дефицита в оригинальных личностях – таких как, например: один – обладатель мощного баса, помещавшегося однако не в гиганте, и король мрачного, убийственного сарказма; другой – упитанный здоровяк и потрясающий, неистощимый весельчак, после находчивых шуток которого – где бы он ни был – неизменно взрывался хохот; третий – тонкий ценитель живописи и литературы и тайный философ с лицом героя – любовника немого кино, из – за нелюбви к зиме прозванный Южным Человеком; и четвертый – переполненный эмоциями, с приступами самоедства, пришелец со стороны вроде меня. Был и еще один – друг детства весельчака, с одного для обоих Василеостровского двора. Оба и росли, и учились, и в Университет поступали вместе. Главное отличие друга весельчака от прочих заключалось в его прозвище, самом коротком и самом характерном: Нос. Отличие это и впрямь во всех смыслах было выдающимся. Насколько позволяла им работа и жизнь, чаще всего друзья были неразлучны и на общих праздничных посиделках дуэтом замечательно исполняли песню, которая начиналась так:

Мы обветрены, мы просолены,Нам шторма нипочём…После плаванья, в тихой гаваниБудет вспомнить о чём. Эх, сколько видано – эх, перевидано! Сколько видано–перевидано — Будет вспомнить о чем…Волны бесятся, и по месяцуНам не видно земли.Хоть на палубу небо падает —Всё идут корабли…

Ты не совсем вписывался в эту, порой довольно шумную, компанию.

Разговаривать с тобой – было одно удовольствие. Ты никогда ничего не утверждал категорически – чем, например, сам я порой грешил в ходе беседы. Не припомню случая, чтоб на кого–нибудь ты повысил голос. Говорил ты всегда с ровной интонацией, с несколько отрешенной, мягкой улыбкой, спрятанной в усы. И в таком духе ты не только мог поддерживать обычный, спокойный разговор, но точно такой же была твоя манера возражать собеседнику, который при этом почему–то начинал сбавлять тон. И очень тепло мне вспоминать, что у нас с тобой почти не было споров.