До самых до окраин

Центральной темой наших бесед была современность, выдвигающая множество острых вопросов. Нам обоим не было безразлично, что творится в мире и как оценивают происходящее выдающиеся мыслители.

В библиотеке я просматривал публикации в журнале «Вопросы философии» – это давало некоторую возможность познакомиться с современными философскими течениями на Западе, трактовавшимися, разумеется, с критических позиций. И даже по отдельным, весьма тенденциозным, статьям можно было составить себе впечатление, что мы питаемся крохами с чужого стола. Как всегда с опозданием, входил у нас в моду экзистенциализм: появились скрытые приверженцы этой философии, исповедующие скорее внешнюю ее форму, но не содержание. И это при всём том, что в Европе уже наблюдался закат учения, столпами которого были Кьеркегор, Хайдеггер и Сартр. Тот же Хайдеггер заявил, что век философии, как логического мышления, кончился и оно, это логическое мышление, должно слиться с иррациональным и поэтическим восприятием мира.

У нас, грешных, это грядущее поэтическое восприятие вызвало только улыбку. Острейшие материалы, публиковавшиеся в прессе, рождали другие чувства.

«Литературная газета» перепечатала выдержку из статьи английского публициста Малькольма Маггериджа с серьезными обвинениями, предъявленными прогрессу и слепым его сторонникам, которые надеются, «что рай земной будет достигнут благодаря науке и технике: а ведь эти–то два чудовища–близнеца и превратили мир в бесплодную пустыню, отравили моря, реки и озёра, заразили планету и всё живое на ней, влезли в мозг и душу человека с целью контроля и выработки нужных рефлексов и в то же время доверили безответственным слабым рукам человека орудия всеобщего уничтожения… Именно там, где счастье, казалось бы, всего ближе, в обетованных землях Скандинавии и Калифорнии, многие прыгают за ним из окон верхних этажей, глотают его в виде разноцветных снотворных таблеток, рвут его на части вместе с чужим телом или разбрасывают во плоти и крови по шоссе, где под звуки неумолкающей музыки проносятся автомобили из ниоткуда в никуда. В своих лабораториях люди, подобные богам, работают над нашими генами, переделывая их по образу и подобию своему; мозг заменяют компьютеры, размножение рода человеческого совершается в пробирках, и вот мы вольны наслаждаться нашими стерилизованными телами, как нам вздумается… Образование разрешит любую проблему. Рушатся законность и правопорядок? – новые статистические выкладки призывают к улучшению образования. Ширятся венерические заболевания, вплоть до того, что больны десятилетние девочки? – в таком случае даешь половое образование. В поисках знания мы впадаем в невежество и через столетия цивилизации протягиваем руки нашим свирепым первобытным предкам. Посвятив творчеству всю жизнь, Пикассо пришел к стилю пиренейской наскальной живописи, а Бетховена заглушили барабаны и истошные вопли джунглей. Прекратилась борьба за то, чтобы выделить смысл и порядок из путаницы и хаоса, даже литература ударилась в полнейшую бессвязность и в результате постепенно исчезает. Да здравствует пустота!»

Публицист камня на камне не оставил от достижений современной цивилизации, и ему трудно возразить. Но что же будет с миром, который к тому же не однороден? Что говорят о будущем философы?

Явилась новая теория «единого постиндустриального общества», которое должно возникнуть в ходе конвергенции, то есть сближения, когда капитализм в своем развитии приобретет черты социализма – и наоборот. Этой теории нельзя было отказать в определенной логике, но мне – что называется, с потрохами погруженному в глубины социализма со всеми его перекосами в политике и экономике – такая конвергенция казалась фантастической. Однако с добровольным мучеником, листающим «Вопросы философии», никак не согласился бы Бжезинский, по мнению которого США являются примером первой страны постиндустриального общества, принявшей эстафету от старой Европы и наследующей ее цивилизаторскую роль.

Этот изящный вывод основывался, должно быть, на недавней истории. Еще в начале ХХ века, после Первой мировой войны, Освальд Шпенглер провозгласил закат европейской цивилизации, что было вполне объяснимо, ибо Европа переживала кризис: разруху и нищету. Но тогда еще никто не подозревал, что всего через каких – нибудь два десятка лет на нее обрушатся несравнимо более тяжкие испытания: невиданные по масштабам ужасы массового истребления людей и гигантские разрушения в ходе Второй мировой. Европа вновь залечила раны, но бжезинские отказывают ей в цивилизаторской роли. Оно, может, и так, но вместо нее–то кто? Провозглашены два наследника, два устоя биполярной системы мира: США и СССР – цивилизации, которые несут в себе, соответственно, черты Запада и Востока.

То есть это надо понимать так, что и впрямь эта великая богатая страна на американском континенте, не слишком глубоко переварив культурные ценности Европы, вознамерилась щедро дарить миру свои концепции и свой образ жизни, например: фрейдизм, выродившийся в примитивный психоанализ, движение хиппи, таблетки ЛСД… А новейшая философия в муках разрешилась выкидышем: Герберт Маркузе, именующий себя марксистом и объявленный в Европе вождем «сердитых студентов», загорелся «гармонически соединить Маркса с Фрейдом». Это было поразительно: даже философия, всюду отличавшаяся независимостью, в Америке не смогла устоять перед модой. И этот марксист Маркузе и вовсе пустился во все тяжкие: объявил марксизм не вполне революционным и, бросив призыв к мировой революции, возложил надежды на маоизм – как на течение, не испорченное западной культурой.

Так кого же собралась цивилизовать Америка?

От общемировых проблем действительность неизменно возвращала нас к нашей отдельной жизни. Но нельзя было не видеть, что и она – часть мирового процесса.

Кафедральные дела шли своим чередом. В летние месяцы жизнь кафедры наполовину замирала. Из нашей группы в это время редко кто задерживался на факультете: кто уходил в отпуск, кто – в экспедицию, кто подключался к проведению студенческой практики. В рамках международного сотрудничества нашего Южного Человека занесло в Гвинею – в длительную командировку по налаживанию тамошней океанологии. Однажды мы читали его письмо:

«Ты спрашиваешь, какие впечатления об Африке? Сам знаешь, бывали мы и в местах более приятных для жизни… Здесь: бешеное солнце, удушающая жара, ливни, черное племя, пальмы, фикусы, тараканы и другая «экзотика» – уже не экзотика. Как там? Побывав в одном Конотопе, можно понять, как и чем живет Россия. Так и тут: не сокрыты за семью замками проблемы и дела Черной Африки. От страны к стране различия будут, но незначительные. Где–то больше воруют, где–то товаров меньше, где–то валюта устойчивее… Но Дух Африки присутствует везде и очень стойкий. Мы все чураемся высоких слов, но бывают моменты, когда скажешь себе: Родина у тебя – одна. Нам уже достаточно показали в наших странствиях – вот он, перед вами, этот прекрасный мир. Но где бы мы ни были и что бы с нами ни происходило, а наши серые проселки милее нашему сердцу.

Сейчас у меня и настроение, и восприятие действительности – на нуле. Надо бы пообщаться глаза в глаза, а не посредством бумаги. Пока приходится лишь об этом мечтать.

Порой ничего не хочется делать, даже думать. Ощущаю брожение в клетках мыслительных и одновременно знаю по опыту, что всё это никому не нужно. Мысли выльются в очередную словесную шелуху, а жизненные действия – в суету. Попробовать бы по общаться с Богом. Не знаю, как ты, а я иногда боюсь оглядываться. А смотреть вперед – еще страшнее…»

Ты молча курил. Это признание нам обоим было не в диковинку. Такие слова редко произносятся вслух. Они выливаются порой на бумагу – как в его письме – вдали от дома. И мы теперь, читая, с полным пониманием могли лишь посочувствовать собрату.

У нас тут была своя рутина. Ты был занят довольно хлопотным делом по курированию курсовых и дипломных студенческих проектов, приходилось заниматься некоторой поддержкой в завершении диссертаций «варягов», то есть не своих, сторонних соискателей. А работа над своей кандидатской двигалась урывками. И так – год за годом. И никто из нас не знал, что у тебя уже было неважно со здоровьем – о чем говорить ты не считал нужным. Вот так и бывает в нашей жизни: лишь с опозданием вспомнилась твоя, после очередной экспедиции мимоходом оброненная фраза: «Сердце что – то пошаливает…»

Время уходило… Невозвратимо.

Как – то засиделись мы с тобой дольше обыкновенного – рабочий день уже кончился. В коридоре стояла тишина: мимо, на выход уже прошли последние лаборанты с кафедры, а эта комната была тем хороша, что ключ от нее не надо было непременно сдавать на проходной вместе с ключами от помещений самой кафедры – для него внизу на доске был отдельный крючок с нашим номером.

За окном звенела капель, в открытую форточку, тесня папиросный дым, вливался пахнущий землей, тающим снегом прохладный воздух – стояла ранняя весна.

Говорили о том, о сём. Вдруг ты замолчал, глядя в окно – будто вспоминая что–то, потом пробормотал:

– Да, весна… Уж сколько их прошло…

Я ждал продолжения, но его не было. Услыхав характерное покашливание, понял, в чем дело. По опыту я знал – порой такое бывало: ты хочешь что–то сказать, но не решаешься. И я спросил:

– Вспомнилось что–то?

Ты как–то смутился, с усилием выдавил:

– Да нет, но… Впрочем, не знаю, как сказать…

И снова замолчал. Я стал заводиться.