До свидания, Светополь!: Повести

Ведищев слушал, не перебивал.

— Так вы пенсионер? — сообразил он.

— Пенсионер.

— Пенсионер–общественник? — Директор с видимым облегчением переместился в кресле.

За некоего активиста принимают его, понял Сомов. За члена неведомой комиссии. Сейчас мандат потребует…

— Вы хотите посмотреть мои документы? — очень вежливо осведомился он.

Ведищев снял очки.

— Да, собственно, можно и посмотреть.

Медленно, смиряя трясущиеся руки, достал Сомов удостоверение. С дивана, на котором сидел, не дотянуться до стола, и он подымается. Директор с любопытством следит за ним. В кресло, поглубже! — и тем самым как бы ещё увеличивает расстояние между собой и необычным посетителем. Интересно, как преодолеет его этот калека? «Негодяй!» Сомов крепче сжимает палку. Доковыляв до стола, кладёт удостоверение поверх каких-то бумаг и папок.

Не сразу взял его директор. Оттопырив губу, глядел с недоверием, затем медленно очки надел. Сомов понял, что это надолго, к своему месту двинулся. Уже дошёл, уже сел, а директор все ещё изучал удостоверение.

— Павел Филиппович Сомов, — прочёл он. — Инвалид Отечественной войны, — От недоумения страдало его подвижное лицо. Закрыл документ и секунду–другую взирал на обложку. — Но ведь это пенсионная книжка.

— А вам что надобно? — спросил Сомов. — Мою трудовую книжку?

Ведищев поднял плечи, как бы собираясь пожать ими, но так и оставил.

— Зачем трудовую?

— Чтобы вы убедились, что я проработал на этом предприятии двадцать лет.

— Ну и что? — Как-то сбоку, по–куриному, смотрел на Сомова.

— Или, может быть, паспорт предъявить? Доказать, что я пока что жив? Полноправный гражданин…

Директор озадаченно смотрел на него своим боковым взглядом.

— Почему — «пока что»? — произнёс он. — Вы что, умирать собираетесь?

— Вас не касается, что я собираюсь.

Сняв очки, Ведищев размышлял над его словами.

— Верно, — согласился он. — Но ведь и вас не касается, как я распределяю машины.

Так вот! Сомов заёрзал на диване, собираясь уйти — не здесь и не с ним надо говорить, но вспомнил и остался.

— Скажите, товарищ директор… — Войдя, назвал по имени–отчеству, а сейчас забыл. — Вы были на фронте? Воевали?

С этого надо было начинать. Именно с этого!

— Воевал, — сказал Ведищев. — Все мы воевали. А что?

«Все, да по–разному», — подумал Сомов.

— Где вы воевали?

— Везде воевал. А где — разве скажешь сразу.

— Ранены были?

— Дважды.

Сомов расслабился. Не так повёл разговор — заносчиво, напролом.

— Послушайте, Федор Игнатьевич. Я говорю с вами как фронтовик с фронтовиком. — Ведищев молчал, и он повторил с натянутой улыбкой: — Как фронтовик с фронтовиком. Понимаете?

— А чего ж не понимать? — сказал Ведищев. — Только при чем здесь это? Война давно кончилась, и слава богу.

— Это-то — слава богу, —, охотно поддержал Сомов.

Директор развёл руками.

— Вот! И не надо поминать её всуе. Во все дырки тыкать. Как что — так война, как что — так фронтовик. Зачем спекулировать этим? Ну была война, ну воевали — что же теперь без конца долдонить об этом? Отвоевались, довольно.

— Спекулировать? — выговорил Сомов прыгающими губами.

— Я не о вас. Я вообще. Хотя… Что вы мне свою книжку суёте? — Он небрежно, тыльной стороной ладони, подвинул удостоверение. — Пенсию получаете? Получаете. Льготы есть? Есть. Государство обеспечило вас всем необходимым. Чего вы ещё хотите?

Он перекатывался в своём просторном кресле, а Сомов, парализованный, не мог двинуться с места. Ему почудилось, Ведищев сказал не то «мешаете», не то «мешаетесь». Неужели он сказал такое? Рука бессильно сжимала палку. Даже звонка не слышал, лишь увидел вдруг, что директор по телефону говорит. Уверенно говорит, спокойно…

Палкой не поможешь тут. Надо ехать в трест к Боровскому. Но хотя бы минуту ещё он должен посидеть, подышать — иначе не подняться.

Глядя на Ведищева, силился представить его там, на фронте. Увиделось, как лежит возле обочины, по которой течёт что-то жёлтое, на боку — чтобы видеть небо, из которого сыплются бомбы. Страха нет на его очкастом лице, даже о чем-то постороннем размышляет, а когда проходят последние самолёты и последние бомбы, рассыпавшись, отбухивают вокруг, подымается и, отряхнувшись, идёт к машине. Почему — к машине? В каких войсках служил? Но в каких бы ни служил, трусом не был. Тех Сомов распознавал сразу.

— Можете подавать на меня в Госарбитраж… А это, дорогой, ваше дело. Я не заплачу вам ни копейки.

Сомов поднялся, взял со стола удостоверение и направился к двери, но с полпути вернулся. Ему трудно было стоять, а директор все говорил, и конца этому не было видно. Крепче оперевшись о палку, потянулся к аппарату, рычажок нажал. Обалделым взглядом проводил Ведищев его ссохшуюся руку.

— Не отвоевались, — тихо произнёс Сомов и головой покачал. — Не отвоевались!

Повернувшись, захромал к выходу. У обитой коричневым дерматином двери его догнало возмущённое:

— Хулиган!

15

Ах, как хотелось бы мне поведать сейчас о посещении дядей Пашей Боровского, об их доверительной беседе и о скором эффекте, какой такая беседа дала б! Увы! Не доехал дядя Паша до треста. Мимо горсада лежал, на беду, его путь, и как же це увидеть было розовой крыши бильярдной, что проглядывала свозь зелень. Сколько замечательных партий сделано тут!

Сердце ёкнуло. «Остановись», — попросил он Лёшу Берестяного, и Лёша остановился и он вышел, нечаянно забыв вдруг и о Боровском, и о Ведищеве, и о всех на свете, машинах. Забыв!

В каштановой аллее сидели на скамейках женщины с детьми. Мальчуган у бабушкиных ног сооружал из песка пароход. Мачтами служили спички, и был даже парус — из газетного обрывка. Но ещё не все, не хватало чего-то, и мальчик, осмотревшись, поднял окурок. Сомов укоризненно покачал головой.

Солнце не доставало сюда, но за густой спелой зеленью угадывалось его горячее присутствие. И шум улиц тоже угадывался, а здесь было тихо, и оттого, что только здесь, в самом центре городского гомона, тишина казалась особенной.

Давненько не гулял он в это время — традиционный для всех больниц час процедур и обходов… Сергей Сергеевич приближается сейчас к его пустующей койке, спрашивает: «Не привезли?» — и осуждающе качает головой. А дома переполох! Ищут, волнуются, ему же хоть бы хны. «Не пойдёшь ведь домой?» — спросил он себя и грустно, обречённо покачал головой: не пойду. «В бильярдную?» Он подумал и ответил честно: «В бильярдную».

Две блеклых бабочки, играя, порхнули у самого лица и так летели впереди — одна выше, другая ниже, жизни радовались, теплу и безветрию. А ведь бабочки, вычитал где-то Сомов, живут всего сутки. Только сутки…