До встречи на небесах

Он был женат всего полгода… и давно, еще до армии (говорю с его слов, может это и легенда, ведь ему наврать — раз плюнуть. Хотя, что я молочу? Как раз соврал-то он всего дважды — об этом позднее). Так вот, Тарловский только что вышел на пенсию, но до сих пор живет бобылем; и за все эти десятилетия у него было только два романа, по месяцу каждый. Такая насыщенная личная жизнь — предмет насмешек друзей.

— У меня все ненормально, — уныло говорит этот изгой и мучается — часто впадает в хандру, а то и в глубокую депрессию.

Друзья не раз знакомили его с женщинами, но у одной ему не нравится одно, у другой — другое, а если не к чему придраться, начинает взвешивать, прикидывать:

— А что будет потом? Что дальше? Да и деньги у меня бывают от случая к случаю…

Он хочет распланировать всю оставшуюся жизнь, идиот. Боится промахнуться.

С одной стороны его жутко тяготит одиночество (он им насытился вдоволь и готов выть от тоски), дурацкое положение, в котором он находится, с другой — он и пальцем не пошевелил, чтобы изменить это самое положение; он, словно опавший лист, плывущий по течению реки. И даже не лист, а дохлая рыба. Смотрит на женщин, как на деревья, и они, понятно, это чувствуют. Только взглянут, и сразу:

— С ним беда!

— С чего вы взяли? — допытываемся мы.

— Это сразу видно, — отвечают.

И попадают в точку. Ведь у них, у женщин, интуиция; даже у самых деревянных. Такие дела… И жалко его, дуралея, и злость берет, когда слышишь, как он мямлит:

— А если мы с ней не подойдем сексуально?.. А если подойдем, то как сойтись характерами?.. А если она начнет меня раздражать?

Вот такой безмозглый типчик, ударенный Фрейдом. Бывало, не успеет познакомиться с женщиной, а уже обсуждает свои тревожные предчувствия, какие-то непредсказуемые последствия, то да се. А в снах видит идеальную женщину, с которой «великое родство душ». Похоже для него мечта о любви дороже любви в реальности. Короче, он никак не разберется в своих чувствах и тут нечего говорить — с ним все ясно, он, отщепенец, загнется в одиночестве. Хотя нет, не в одиночестве, но об этом дальше.

Тарловский пассивный, осмотрительный; он не совершил ни одного решительного поступка (и не только решительного — вообще никакого), даже к морю рискнул съездить всего два раза; первый — после того, как мы чуть ли не насильно впихнули его в поезд (и это при том, что его знакомая гарантировала жилье и питание у своей матери), второй раз — с Кушаком (тот уговорил его отдохнуть в своих владениях под Очаковым).

Даже когда я зову его с собой на участок, он закатит глаза к потолку и мнется, вяло тянет:

— Не знаю… Ну, как тебе сказать… Вообще-то можно…

Никогда не скажет: «Поеду», или «Не поеду». Такой своеобразный голубь, домосед, которого не выкуришь из квартиры.

— Живет как устрица в раковине, — говорит Мезинов. (А я вспоминаю Чехова: «Огромное счастье не считать себя необыкновенным и жить так, как живут все»).

Когда в ЦДЛ мы обсуждаем чьи либо стихи или рассказы, Тарловский сидит, точно сонная муха; если спросят его мнение «благоразумно промолчит» или уклончиво, обтекаемое промямлит:

— Я не могу сказать, что это плохо…

И опять-таки никогда не скажет в глаза: «Мне нравится то-то и то-то, а это не нравится». Зато за глаза сандалит без умолку; всех чихвостит, и грубых (правда, точных) слов не жалеет. К примеру, за выпивкой в нашей команде происходит всякое — случается громим друг друга — Тарловский загадочно помалкивает, никогда не назовет вещи своими именами (хочет для всех быть хорошим — и нашим и вашим), а потом каждого обзванивает и кроет остальных (в основном по делу), но чего стоял в стороне, когда надо было занять четкую позицию?! Хитрый, черт! Иногда за столом прямо бесят его умалчивания, сдержанные высказывания и попросту неискренность. Когда я за это его ругаю, он бестолково оправдывается:

— Я не всегда говорю то, что думаю.

Бывает, за столом он вообще делает вид, что дремлет, но ко всему прислушивается.

— Марк не спи! — говорит Шульжик. — Ты хотя бы изредка поднимай руку, чтобы мы знали, что ты жив!

Давно известно, самое сложное в жизни — общение людей друг с другом; инертность и замкнутость Тарловского отталкивает от него не только женщин, но и приятелей — те частенько звонят мне:

— Давай встретимся, только приходи один, без Марка, что ты его всюду с собой таскаешь?

А по телефону у нашего героя язык длинный. Может часами обсуждать кто какой, кто с кем — сплетник он первостепенный. Понятно, у него нет своей жизни, вот он и живет чужой. Справедливости ради надо отметить — печали и радости друзей он переживает искренне, совершенно искренне, почти как свои. А это многого стоит. Обычно как? Друзья лишь участвуют в жизни друг друга, поговорили о твоих проблемах и забыли; полностью жить твоей жизнью может только мать, хорошая жена, собака и крайне редко друг. Тарловский подходит к этим избранным ближе всех нас.

Одно время Тарловскому подыскивал подружку Яхнин, пока не плюнул на это дело, и не сбагрил неприкаянного мне, сказав:

— Я с ним мучился, теперь ты помучайся, хе-хе!

Но и у меня ничего не получилось. За это время он потерял, как минимум, трех отличных женщин. И не жалеет, гад. Настроил себя на то, что из этих сожительств ничего хорошего не вышло бы.

— Да ты попробуй, балда! — возмущался я. — Бросайся в омут, а там видно будет — может выплывешь счастливым. Бабы отличные и втюрились в тебя, поверь мне, я знаю о чем говорю. Учти, сейчас пролетают твои последние лучшие годы, «теперь или никогда», как говорил Штольц Гончарова.

Но разве его, замороженного, прошибешь! Каждому ясно, в любовных делах инициатива должна исходить от мужчины, а он, дурак, ждет, когда женщина бросится ему на шею, разденет и уложит с собой в постель.

— Не в этом дело! Ты ничего не понимаешь! — канючит, и зыркает на девиц, распаляет фантазию, мечтает о совершенной красотке.

Он, видите ли, тонкий, ранимый, мечтательный, ему надо влюбиться в женщину, привыкнуть к ней — он ведь не мы, террористы.

Он и внешне холеный красавчик (да еще изображает ангела) — ему, одинокому романтику, жить бы в прошлом веке, но он живет в нынешнем и мог бы быть посовременней. Кстати, так я думаю теперь, а много лет назад тоже был сентиментальным (не таким, как он, но все же был), даже сказал ему:

— У нас с тобой много общего.

Об этом он напомнил мне недавно:

— Мы выпивали в ЦДЛ и по дороге к метро много говорили. Потом ты сказал эти слова и вошел в вагон. А я стоял и ждал — обернешься или нет? Ты обернулся и помахал мне рукой…

Но меня-то жизнь побила и я стал крепче и жестче, а Тарловский так и остался задумчивым хилым романтиком (но только внутри — внешне-то как раз здоровяк). Хотя Яхнин считает наоборот:

— Марк только внешне нежный, тихий, а внутри жесткий, мраморный.