До встречи на небесах

Я согласился с разбушевавшимся другом и вякнул что-то, в том плане, что действительно профессионал привык все делать на совесть. Но Тарловский еще долго возмущался, пыхтел, не в силах справиться с разгулом чувств, и все подбирал слова — как всегда, безошибочные, выверенные. Он вообще не говорит, а произносит; чуть что:

— Я не точно выразился, — и поправляется.

Иногда его «правильность», щепетильность к словам раздражает, ведь он даже поход в магазин рассказывает как мольеровский монолог. Но случается, выдает и каламбуры, типа:

— Конец света для каждого наступает самостоятельно. (Вероятно, хотел сказать «отдельно»).

Надо отметить, «учителя» Тарловского (и Кушак, и Мазнин, и особенно Мезинов) по возможности подкидывали ему работу (литературную обработку разных произведений «полуфабрикатов», пересказы-выжимки), в этом он мастак — не случайно Яхнин, несмотря на обширные связи (он оккупировал тучу издательств), ни разу не предлагал Тарловскому пересказывать или адаптировать сказки — похоже, боялся конкуренции. Хотя, нет, однажды сосватал в издательство «Кристина», но как сосватал-то? Сказал:

— Сходи, тебя же там знают.

Тарловский страдает избытком эмоций и, как многие тонкие, уязвимые люди, крайне чувствителен к обидам — попросту жутко обидчив; копит и помнит обиды много лет, можно сказать — он весь нашпигован обидами. Иногда обижается по делу. Одно время он с месяц жил на два дома: с родителями и с нашей общей приятельницей секретаршей писательского Союза Аллой. Однажды Кушак подходит к романтической парочке и бросает:

— …Ну ты, Алка, отличница! Сделала из Марка полноценного мужика… До тебя он ничего не мог.

Был случай, когда Мазнин с Кушаком не пришли на похороны его матери, хотя накануне обещали и Тарловский на них рассчитывал (они, видите ли, зашли выпить в ЦДЛ и «набрались»). Ясно, поступили по-свински, гнусно.

А Яхнин однажды и вовсе отмочил номер:

— Представляешь, — рассказывал мне Тарловский, — мать умерла, сижу без денег, а Яхнин звонит и, изменив голос, говорит: «Тарловский, вы получили денежную премию?» — и гогочет — «Ты что, меня не узнал?».

Яхнин умник, но и у него случаются проколы. Спустя несколько дней мы выпивали в ЦДЛ и Тарловский пошел в туалет. Яхнин ему вслед брякнул:

— Что пошел мамочке звонить?

Мы на него зашикали, и он стушевался:

— Язык мой — враг мой.

Особая нелепость — Тарловского обидела поэтесса и теперь издатель С. Пшеничных, в общем-то замечательная женщина. Тарловский (по рекомендации Кушака) нанялся к ней подрабатывать — таскать книги, а она искала сподвижника, товарища по издательскому делу, на что мой безынициативный дружок не подходил ни с какого боку. Однажды Тарловский начал ей рассказывать, как Кушак помог ему в начале литературного пути.

— …И тем самым искалечил вам жизнь, — заключила Пшеничных. — Быть может, вы стали бы хорошим директором завода (это он-то, с педагогическим вузом!).

Но в большинстве случаев наш ненормальный герой обижается на чепуху, при этом имеет вид младенца, у которого отняли соску. Яхнин, который не упускает случая посмеяться над Тарловским (а то и пошпынять его в полушутливом тоне), как-то брякнул:

— Марк! Не строй из себя молодого! Это смешно. Ты через пару лет выйдешь на пенсию…

— Ну, зачем он это сказал? — позднее жаловался Тарловский. — Зачем напоминает мне про возраст, ведь я и сам прекрасно знаю, что ненормально прожил. И говорит с какой-то радостью, хихикает.

— Брось! — успокаиваю я его. — Он тебя любит и переживает за тебя. Ну, немного относится к тебе снисходительно, иногда не принимает тебя всерьез.

— Ты думаешь, он о тебе говорит только хорошее?!

— Догадываюсь.

— То-то и оно.

— Но я к этому отношусь спокойно, а ты заводишься. Ты чересчур впечатлительный, как кисейная барышня.

В другой раз Тарловский мне пожаловался:

— Представляешь, Яхнин мне говорит: «Не знаешь Пьецуха! Эх ты, деревня!» Ну, не дурак? А сам, между прочим, не знает французского прозаика Виана… А вчера были у Постниковой, и представляешь, я что-то сказал, а Яхнин сразу захихикал: «Хорошо, что бог не дал мне таланта говорить пошлости».

— А что ты ляпнул? — поинтересовался я.

— Ну, как тебе сказать… Да ничего особенного… Ну, что-то неудачное, но зачем это раздувать, при всех делать из меня посмешище?!

— Ничего страшного, чепуха, — сказал я. — Если ты себе позволяешь корректировать других, почему это не может Яхнин?

— Не о том речь! Ну, что ты в самом деле! — повысил голос Тарловский. — Ему доставляет радость говорить мне всякие гадости.

Как-то Шульжик в нашей компании сказал Тарловскому:

— Марк, ты в «Северных сказках» допустил ляп — кисет повесил на проволоку. В фольклоре проволока! Современный материал, ха!

В тот же вечер Тарловский мне позвонил:

— …Ну, надо же! Эти сказки я переводил двадцать лет назад, и он все помнит! И с какой радостью заметил мой промах!..

В другой раз в компании Шульжик, как всегда, работал на публику и (не с бухты-барахты, а к месту), обращаясь к девицам, без всякой задней мысли, пошутил:

— Хотите жить в крайней нужде, выходите замуж за Тарловского.

— Ну, зачем он меня унизил? — опять жаловался Тарловский. — Чтобы подчеркнуть, что у него полно денег, а у меня их нет?

— Перестань пороть ерунду! — раздраженно бросил я. — Совершенно безобидная шутка. Что ты заводишься?! Тоже мне, одуванчик! Мне он и не такое говорил. Он же беззлобно…

— Да ладно, не морочь мне голову! — тянул Тарловский. — Вот ты не понимаешь. Ему доставляет удовольствие уколоть. Все-таки в нем есть какая-то пустоватость. Он беспринципный циник. Демонстрирует небрежность к друзьям. Друг для него — объект для шуток.

Недавно Тарловский сидел за столом с Кушаком и его спонсором Матвейко. Как всегда, Тарловский с сонной физиономией слушал «коммерческий» разговор друга и спонсора. Внезапно Матвейко предложил «поговорить» в ресторане и обратился к Тарловскому:

— Марк пойдете?

— А Марика-то зачем? — удивился Кушак.

— Ну, не гад? — потом поделился со мной Тарловский.

Сложные отношения у Тарловского и с критиком Штокманом. Будучи полунемцем, да еще выходцем из баронов, Штокман немногословен, держится важно, с достоинством, на его лице печать глубокой умственной работы, размышлений о смысле жизни — всем своим видом он дает понять, что в его жилах не зря течет голубая кровь (он и внешне скульптурен — помесь Геббельса с Д. Лондоном). Подходя к столу друзей в ЦДЛ, Штокман неторопливо снимает пиджак, вешает его на спинку стула, присаживается, закуривает трубку и некоторое время холодно осматривает будущих собеседников, но по мере потребления алкоголя, его взгляд теплеет, он становится все более разговорчивым и под конец застолья превращается в неумолчного тамаду. Несмотря на аристократическое происхождение, он пьет все подряд (но особенно любит «кровавую Мэри», а еще больше «перцовку») и отлично владеет отборным русским сленгом.