До встречи на небесах

— Теперь можешь спокойно заниматься живописью!

Такие у меня непосредственные дружки, и откровенные — дальше некуда! И какие у них «тонкие» насмешливые пожелания! Точнее — дьявольские мысли при доброжелательных улыбках. Кстати, Мазнина, который в то время пробовал силы в драматургии, я решил припугнуть и сказал, что положил глаз на театр — собираюсь писать пьесу, да еще сочиню музыку к ней и вступлю в Союз композиторов.

Узнав, что меня приняли в писательский Союз, друзья художники стали надо мной посмеиваться: «Пис-са-тель!» — и всячески давали понять, что я предатель лучшего в мире клана. Но я-то знал: так, как делают они (многие из них), мне не сделать, а вот с друзьями литераторами вполне могу потягаться. Хотя последние, как я уже сказал, похоже, так не считали и не принимали меня всерьез. Во всяком случае, они редко говорили о моих рассказах, но всегда упоминали, где видели мои рисунки. А друзья художники после того, как я особенно расписался, глядя на мои иллюстрации, уводили разговор в сторону: «Ты хороший писатель, жаль, что тебя никто не знает». Себя я оправдывал тем, что мне нравился сам процесс работы, а готовая вещь уже мало интересовала и я уже видел в ней массу недостатков, о погрешностях и говорить нечего.

Здесь, без всякой хитрости и рисовки, скажу: то, что называется творчеством я всегда рассматривал, как радостное занятие. Радостное, не потому что мне все давалось легко — совсем нет, скорее наоборот, но это была любимая работа, за которую (надо же!) еще платили деньги. И всегда мне было как-то странно слышать, что кто-то над моими рассказами смеялся или даже плакал (случалось и такое — само собой, не среди литераторов — среди простых читателей); было и приятно и неловко, что люди могут так переживать, пусть частичную, но выдумку (понятно, искусство создает мир иллюзий, но многие хотят быть обманутыми). К тому же, до иллюстрирования книг и занятий литературой я успел поработать почтовым агентом, шофером и грузчиком, и всегда жутко уставал, а став литератором, подумал: легкая работенка у этих писателей, необременительное занятие, даже удовольствие — сидишь себе за стопкой бумаги, водишь карандашиком, покуриваешь да еще проживаешь две жизни: реальную и воображаемую.

Так я думал до тех пор, пока не взялся за рассказы для взрослых. Неожиданно я стал уставать гораздо больше, чем когда разгружал вагоны. А подтолкнул меня выступить в новом качестве стариннейший друг, товарищ по байдарочным походам физик Борис Зайцев. Он не раз говорил мне:

— Строчить детские рассказики может каждый. Это забава, недостойная настоящего мужика.

И наконец однажды спросил с прямотой дровосека:

— Когда возьмешься за серьезное, напишешь что-то для взрослых?

Я и взялся. Осторожно двинулся в сторону «серьезной» литературы. Изловчившись, я накатал десяток рассказов; одновременно пописывал и детские — в результате иногда получалось что-то безадресное, что я стыдливо называл «слоеным пирогом».

Касаясь своего нового статуса (рассказчика для взрослых), признаюсь: вместе с похвальными отзывами, слышал я и убийственные слова:

— Все это треп!.. О чем это? Кому это надо?.. Не чувствуешь конструкцию рассказа!.. Не знаешь, как строить сюжет!..

И получал разгромные беспощадные рецензии, после которых долго не подходил к столу. Одну получил сплошь подчеркнутую красным фломастером. Так безобразно прошелся по рукописи критик В. Чалмаев. Кто-то из друзей посоветовал:

— Отправь ему, гаду, рукопись назад, пусть перепечатает. С какой стати это должен делать ты?!

Понятно, я не отправил, а поскольку своей машинки еще не имел, пришлось вторично идти к машинистке и вновь платить немалые для меня деньги.

Некоторые приятели довольно остро восприняли мой новый порыв, они привыкли считать меня художником, ну еще пописывающим детские рассказики, а тут вдруг я еще полез в нешуточную область; они чуть ли не требовали, чтобы я не раздваивался. Так, фотограф Владимир Лучин (любитель джаза и охотник, который, по его словам, словно кот, видел в темноте) обеспокоено спросил:

— Для чего ты это затеял? Ты же не учился в литературном институте?! Ты заходишь слишком далеко.

Журналисты Д. Иванов и В. Трифонов (балагуры, вся жизнь которых — цепь пустяков), разговаривая со мной, постоянно удивлялись:

— …Как? Ты не читал Джойса?! (или Кафку).

И я сразу чувствовал себя ничтожеством; ну, а пролистав мои автобиографические рассказы, они заявили:

— Пойми, голова, у каждого в жизни найдется пара-тройка таких историй, и вообще, если проза пишется от первого лица — это несерьезная литература.

Помню, их слова меня задели, и я в очередной раз задумался о своем непрофессионализме. Но по пути домой (как всегда, запоздало) нашел неплохой ответ: историй полно — главное, как они записаны. А от первого лица писали почти все наши великие классики, и это не обязательно документальность, фиксация фактов, это может быть и художественное произведение, где автор говорит от лица героя, где есть вымысел и прочее. К тому же, я пишу не для славы и денег, а, как говорил Стейнбек, «потому что мне просто нравиться писать».

На следующий день, вооруженный этим могучим ответом, я отправился в Домжур, где Иванов с Трифоновым торчали по вечерам, и вдруг встречаю свирепого поэта Авсарагова. Я уже упоминал, что он слыл могильщиком авторитетов и вообще никого не щадил — случалось, и крыл матом; мне повезло — меня лишь окатил холодной водой:

— Осилил один твой рассказец. Ничего хорошего сказать не могу (он скривился, словно говорил об отбросах). У прозы есть свои законы.

Какие законы? Я не знал никаких законов, ведь был в литературе самоучкой (как бы крутился в кастрюле, не в силах вырваться на простор), и в очередной раз подумал — а не забросить ли писательство куда подальше? Позднее я вычитал у Бунина: «В первой фразе все дело». А у Чехова наоборот: «Написав рассказ, надо вычеркивать начало и конец… Умение писать заключается в умении вычеркивать» (вроде, повторил Микельанджело: «Беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее»). Потом я прочитал у Батюшкова: «Надо писать, как живешь, иначе все будет фальшиво», а у Толстого вычитал: «писатель должен знать, о чем пишет, любить то, что описывает и иметь нравственную позицию». Потом я наткнулся на статью А. Маршалла, где писатель говорил, что вообще надо идти против всех правил.

Только теперь я понимаю, что по большому счету для пишущих нет рецептов и каждый писатель сам для себя устанавливает законы, руководствуясь своим чувством слова, чувством меры и прочими чувствами. А тогда, ясное дело, меня не покидало только одно чувство — неполноценности. Но именно в те дни является очередной спаситель — прозаик Борис Ряховский, мирный человек — никогда не делал резких заявлений, хотя А. Барков считал иначе:

— Ряховский как-то заявил, что в «Детгизе» печатаются деловые люди, «половину гонорара отдают редакторам». Раньше он все время прилипал к Михалкову, Алексину, а сейчас живет на даче какого-то богача.

Но я ничего этого не знал, а вот «мирные» слова Ряховского помню:

— У каждого найдется свой читатель. Если книга помогла побороть невзгоды, отчаяние, да просто доставила радость хотя бы трем-четырем людям, значит она написана не зря.

Позднее я встретил художника Юрия Семенова (человека сложнейшей души), мы перекинулись словами и уже разошлись, как он окрикнул меня:

— Совсем забыл. Тут с семьей недавно переезжал, таскал вещи, устал и присел на стул, и вдруг увидел на полу твою книжку (тонкую, детскую). И знаешь, честное слово, не на шутку увлекся. Пока не прочитал до конца, ничего не таскал…

Спустя некоторое время мне позвонил актер Владимир Белоусов (глубоко театральная и пивная душа):

— Я только вчера выписался из больницы. Хочешь верь, хочешь не верь, но твоя книга помогла мне выздороветь.

А недавно прозаик Михаил Ишков (о его душе еще скажу) сообщил приятную вещь:

— Еду в электричке, вдруг входит парень и поднимает над головой твою книжку. «Граждане пассажиры! — говорит. — Мне здесь попалась вот эта книжка. Она не просто понравилась, я не мог оторваться. Трудно поверить, что в наше время еще так пишут».