До встречи на небесах
Шрифт:
— Чего ты заладил! Затянись, говорю. Легкая травка-дурка.
Я затянулся.
— Ну, как? — спрашивает Снегирев.
— Никак. Немного в голову ударило и все.
— Вот-вот. То, что надо. Картины красивые видишь?
— Ничего не вижу.
— Сейчас увидишь. Только пригуби вот это, — он протянул одеколон «Кармен». — Чукчи его называют «Коньяк-баба».
— Вот еще! Как это можно пить?!
— А ты попробуй! — с похмельной настойчивостью повысил голос Снегирев. — Евтушенко и тот пил.
Я глотнул и поморщился. А Снегирев, довольный, развалился в кресле, и обнял девицу, которая, надо отдать ей должное, уже что-то накинула на себя.
Повторяю, подобные штучки Снегирев выкидывал, чтобы произвести определенное впечатление и упрочить
Что в Снегиреве действительно выглядело странным, так это двуликость, ведь шокирующие выходки он позволял себе только среди друзей, а на собраниях и в редакциях вел себя, ушлая лиса, как надо, нормальнее многих. Я не раз был свидетелем его перевоплощений: только что размахивал руками, цедил блатные словечки («шакал рваный!», «замочу суку!»; иногда выдавал и длинные матерные выражения — минуты на две), и вдруг — спокойный голос, почти интеллигентная речь (почти — потому что слово «интеллигентность» к нему, расхлябанному, не подходило ни с какого бока, да и он терпеть его не мог и слыл борцом «с интеллигентами» — ненавидел в людях то, чего ему не хватало. Кстати, он носил обтрепанную одежду не столько от безденежья, сколько ради протеста всякой элегантности, эстетству, а в застолье частенько устраивал свистопляску — в пику «разным помешанным на правилах этикета». Эти перевоплощения были не отдельными всплесками, они являлись его образом жизни).
Кто-то из художников сказал:
— Снегирев как Мандельштам. Тот тоже слыл чокнутым, но галоши в дождь надевать не забывал.
А. Барков и вовсе считал его «пробивным» — «пробивал свои рукописи, дай бог как!».
Женившись вторично на серьезной женщине, Снегирев перешел на менее зрелищные номера: продавал друзьям настойки — как бы из золотого корня.
— Вылечивает все, — говорил, — от шизухи до импотенции.
А мне, мошенник, признавался:
— Главное внушить. Наливаю воды, кладу любую ветку и готово — помогает. Все вот от чего, — он стучал по голове.
И действительно «помогало» — об этом говорили Я. Аким, А. Митяев, художник Перцов.
Позднее Снегирев «освоил» более сложное врачевание и уже корчил из себя лекаря широкого профиля. Когда у меня открылась язва желудка, он, кретин, взялся за лечение «современным методом»: выпучив глаза стал махать перед моим носом руками и, похоже, сместил мое энергетическое поле; во всяком случае, стены вокруг меня покосились. Не успел я прийти в себя, как он врезал мне в поддых. Я скорчился от боли, а он авторитетно заявил:
— Теперь пройдет!
Но язва не прошла. Зато в другой раз он спас меня от радикулита: обхватил сзади под ребрами, приподнял и, встряхнув, повалил на пол. Я ушиб колено и локоть, но боль в спине прошла.
Прочитав мои первые очерки, Снегирев похвалил их и, как бы активизируя мои способности, забубнил:
— Пиши, это доброе дело… Ты как пишешь? Я начинаю и не знаю, чем закончу, куда вынесет (прямо как Бунин). Главное, с самого начала взять верный тон, а дальше все может повернуться неизвестно как, как Богу угодно… Неси свои рассказы в «Детгиз». Они там все суки, всего боятся, слишком советские (он-то всегда был на позициях диссидентов. Как и Коваль, кстати). Но меня печатают. И ты отнеси им рассказы, скажи мне понравилось. Если надо, напишу рецензию (я не просил, сам предложил и это звучало многообещающе).
Я пришел в издательство (еще задолго до того, как меня стали печатать в «Мурзилке»), оставил очерки и передал слова Снегирева, но когда через месяц явился вновь, меня встретили усмешкой:
— Снегирев сказал, что не знает такого.
Вот так обстояли дела, так у меня сразу выбили почву из-под ног. Кто-то нормальный, кто-то ненормальный, но этот трюк Снегирева выглядел гнусновато — да что там! — он оказался редкостным гадом, просто плюнул мне в душу. Естественно, он не увидел во мне потенциального
конкурента — еще чего! Какой там конкурент! Он уже известный, а я всего лишь бумагомаратель. Просто на кой черт ему кому-то покровительствовать, за кого-то ручаться, брать на себя ответственность, но какого хрена послал меня в издательство? Спьяна, что ли? При встрече он, хитрюга, жалко юлил, выкручивался, изображал почетное отступление: ссылался на «затмение», «разыгравшуюся шизуху», «напился с Глоцером» (мерзкий тип из радиокомитета), молол еще что-то, но понятно, чем многословней ложь, тем меньше в нее веришь. В конце концов он бросился к столу, на каком-то листке написал хорошие слова о моих очерках, «завтра отнесу», — сказал (и, вроде, действительно отнес), но трещина между нами долго не затягивалась.Снегирев выпивал со всеми подряд (в их районе его знала каждая собака). У него на кухне можно было встретить профессора и водопроводчика, актера и нищего — и эта кутерьма не затихала, один персонаж сменял другого, соседи называли его квартиру «проходной двор». По словам Снегирева, он был знаком со всеми знаменитостями и даже с «ворами в законе». Только что не говорил, что дружит с Папой Римским. А на стенах его комнаты висели фотографии: он с патриархом, с Паустовским, Маршаком, Чуковским… И снимки: он на верблюде, на олене, у собачьей упряжки, у чума, у костра…
Снегиреву давали командировки в Туву, на Командорские острова, Камчатку; он много знал о таежных рыбаках и охотниках, и для нас был вторым Пржевальским. Всех, кто напрашивался к нему в спутники, он безжалостно отвергал.
— Тайга это вам не Подмосковье. Вас там мошка сожрет… Таежные реки порожистые, чуть оступился, все — отдал Богу душу… Вон Коваль все липнет ко мне, навязывается. Говорит «возьмем направление от Михалкова, закажем вертолет, наймем катер». Хочет поехать, как начальник. Не понимает, осел, что там начальство не любят. С ним говорить никто не станет… Пусть лучше сидит в своем Переделкино и не рыпается. Тоже мне кореш!..
В самом деле, Коваль частенько выпендривался, катал в командировки с шиком, но и Снегирев кривил душой — будучи в Игарке, остановился не в стойбище, а в гостинице, в одном из двух «люксов».
В быту я не раз замечал — Снегирев «не может вбить и гвоздя». Как-то приехал к нему на своем драндулете «Москвиче», который заводился только когда его разгоняли (я всегда ставил машину на возвышении, чтобы легче было толкать). После разговора о том о сем, мы решили сгонять в мастерские художников.
— Давай разгоним, — сказал я Снегиреву, когда мы вышли из дома, — я на ходу вскочу и заведу. Налегай со всех сил и быстрей перебирай копытами!
Открыв дверь, я налег на машину, но она еле сдвинулась.
— Толкай сильней! — крикнул Снегиреву, но «Москвич» с трудом протащился пару метров.
«Что за чертовщина? — думаю. — Под горку вдвоем не можем разогнать!». Обернулся, а тюфяк Снегирев стоит полуобернувшись к моей драгоценной колымаге, стоит в балетной позе: пятки вместе, носки врозь, и упирается в багажник двумя пальчиками. Такой ключевой момент. И это таежный волк! Я крепко выругался и сразу вспомнил, что и раньше замечал полную неумелость, нерукастость своего друга. Он имел широкие плечи и часто бахвалился, что в юности занимался боксом, но внешне выглядел совершенно неспортивно, как-то квадратно; он не ходил, а двигался рывками, как заводной истукан, на нем даже одежда висела мешковато, словно под ней не мышцы, а деревянный каркас.
А позднее профессор Лебедев, с которым Снегирев был в Туве, сказал нам с художником Лосиным:
— Генка ни на что не способен. Абсолютно беспомощен в тайге. Я с ним намаялся. Больше ни за что не поеду. (Позднее я читал воспоминания летчика, который летал с Хемингуэем над Испанией и называл его не иначе, как «фанерным героем»).
Несмотря на это безрадостное известие, Снегирев несомненно, как никто, знал животных (не зря общался с таежниками), его захватывающие истории мы слушали разинув рот, но в этих историях было немало выдумки.