Добрый доктор

— Нам здесь находиться не положено.

— Мы только посмотрим и уйдем.

Она начала подниматься по склону к пятну света. Стал виден дом, огромный, солидный, сияющий всеми окнами. Калитка привела нас в нижнюю часть сада, и теперь мы направлялись к главной аллее. Вымощенная сланцем тропа вела к лужайке с солнечными часами. За лужайкой тянулась посыпанная гравием дорожка. По другую ее сторону виднелись клумбы и гроты, а также, как мне показалось, поле для гольфа.

Площадь территории составляла около двух акров. Когда мы приблизились к источнику света, я подметил, что этот тщательно спланированный сад нельзя назвать совсем заброшенным. Да, здесь были бурые проплешины и растрепанные деревья, но фигурно подстриженные кустарники все еще сохраняли свою форму, и трава на газонах вымахала не слишком высоко. Об усадьбе кто-то заботится. В сущности, ничего абсурдного в этом нет: когда-нибудь здесь поселится некий новый политик, облеченный уже иными полномочиями. Мне вспомнился заброшенный дом у реки. Тут все иначе. Другая разновидность заброшенности. Люди не ушли из этого здания; его, как раковину, покинула история, и то временно, чтобы однажды вновь поселиться здесь в обновленной форме. Занеле снова замешкалась. Я нагнал ее, хотел что-то сказать, но она прижала палец к губам. И я тоже услышал голоса.

Невероятно: голоса в этом саду! Двое обменивались репликами. Негромко — слов не разобрать. Я навострил уши. Но разговор сменился шумом. Двумя конкретными шумами. Знакомыми, но совершенно фантастическими. Здесь, посреди ночи — и вдруг?.. Но слух меня не обманывал. Сомнения отпали.

Чушь какая-то! Мы стояли и слушали, как стрекочет газонокосилка, старомодная, ручная, и клацают садовые ножницы. Эти вкрадчивые шумы в темноте походили на чужой язык, такой же отчетливый и непостижимый, как те два голоса. Где именно работают ножницы и косилка, определить было сложно. Скорее всего, по ту сторону кустов, у которых мы стояли. Ножницы клацали без умолку, но косилка двигалась взад-вперед; когда она разворачивалась, нам становился слышен голос человека, который ее толкал, — монотонное жалобное причитание.

Я тронул Занеле за руку и показал жестом: «Уходим». Хотя страх отступил перед забавностью ситуации, мне ничуть не хотелось попасться на глаза садовникам. Двинувшись в сторону дома, мы оказались бы на свету. Поэтому мы отступили по боковой аллее. Меня разбирал смех. Наша вылазка перестала казаться мне рискованной — так, детская проделка. Однако, обернувшись к Занеле, я увидел: одна из бесчисленных статуй, хаотически расставленных в саду, шевельнулась и спокойно, невозмутимо зашагала в нашу сторону. И в мгновение ока мир снова стал местом, где опасность подстерегает на каждом шагу.

Мы оба так и обмерли. Статуя вперевалочку двигалась нам наперерез. Свет из окон дома упал на форменную тужурку и фуражку. Охранник! Чего я и боялся.

— Мы не хотели… — начал я.

— Калитка была открыта, — сказала Занеле, — вот мы и зашли посмотреть.

— Мы зашли посмотреть, — подхватил я.

Мы тараторили, перебивая друг друга, но охраннику наша нервозность не передавалась. Он неподвижно стоял, разглядывая нас. Затем изящно качнулся с пятки на носок. По его лицу скользнула полоска света. Всего на секунду. Но в эту секунду я его узнал.

Бригадный Генерал вовсе не был Бригадным Генералом. Вплоть до организованного им переворота он был простым капитаном сил обороны хоумленда. Никто о нем и не слыхивал. Лишь помощь таинственных, но влиятельных друзей помогла ему выйти в люди, в одночасье сделаться могущественным правителем. Он сам себя назначил премьер-министром. Сам себя осыпал почестями: произвел в Генералы, наградил целой пригоршней медалей.

Теперь он тоже был при медалях и в соответствующем его званию мундире. Мундире упраздненной армии. Каждое движение Бригадного Генерала сопровождалось тихим позвякиванием.

Он сказал:

— Калитку открыл я.

Его голос был мне знаком. Холодный, тихий, бесстрастный. Гораздо более характерный, чем его заурядное, низколобое лицо. Его голос запоминался сразу. Я слышал его по телевизору и по радио: что бы он ни произносил, интонация оставалась ровной. Слова могли быть неразборчивы, но этот нечеловечески отрешенный тон врезался в память.

Что он говорил в тот недолгий период, когда играл роль бога в своем маленьком искусственном мирке? При всем желании я не смог бы привести ни одной цитаты или повторить хотя бы одну самобытную фразу. Сплошные шаблонные разглагольствования о национальном самоопределении и светлом будущем, явно сочиненные далеко-далеко белыми повелителями Бригадного Генерала. Претория привела его к власти, когда предыдущий правитель, несмотря на всю свою бесчестность и коррумпированность, начал поступать слишком независимо. Генерал, напротив, отлично знал, как следует себя вести, чтобы усидеть в своем кресле.

Но время работало против него. Если бы политическая обстановка не изменилась, он смог бы провозгласить себя пожизненным президентом и народным кумиром на ближайшие сорок лет. Но вскоре после его победы далеко отсюда, в подлинной столице, правительство белых сложило свои полномочия, и к власти пришли другие силы. Года через два-три Бригадный Генерал оказался не у дел. Прошло еще три или четыре года — и вот он здесь, разряженный, как на парад, в полночный час горделиво прогуливается по пустой (если не считать пары статистов) сцене.

Я сказал Занеле:

— Знаете, кто это?

Она покачала головой.

— Бригадный Генерал.

— Это… Бригадный Генерал?

— Правда-правда.

Мы оба уставились на него. Разговор, только что произошедший между нами, несколько лет назад был бы невозможен даже теоретически. В его же присутствии мы, не стесняясь, говорили о нем. А потом стали с любопытством его разглядывать, точно неодушевленную вещь. Но он сохранял невозмутимость. Стоял, перекатываясь с пятки на каблук. Флегматичное крохотное личико ровно ничего не выражало. Белки его глаз поблескивали в темноте.

Зато с Занеле произошла перемена. Еще в гостинице, начав свой рассказ о Бригадном Генерале, я подметил: к его личности она испытывает интерес, странно похожий на вожделение. Теперь она вообще стала неузнаваема. Засияла, расцвела, точно я представил ее знаменитости мирового масштаба. Смотрела на него совершенно иными глазами. Даже подалась всем телом ему навстречу.

— Мы хотели посмотреть ваш дом, — сказала она.

— Вы хотите посмотреть мой дом?

— Да.

— Пойдемте.

Звеня медалями, он зашагал в ту сторону, откуда мы только что пришли. Занеле быстро, почти виновато оглянулась на меня и последовала за ним. Я замешкался и нагнал их, лишь когда они остановились около тех двоих, что работали в саду.

Взглянув на эту диковинную пару, послушав их голоса, нельзя было не изумиться. Оба утопали в бурой военной форме — мешковатой, с чужого плеча. Один белый, немного старше меня, с поредевшими рыжеватыми волосами и опухшим, красным лицом, памятным мне по фотографиям в газетах. Один из тех советников, которых правительство белых прикрепило к кабинету хоумленда еще при первом, позднее смещенном премьере. Большой же путь прошел этот человек — от военного переворота и работы при новом правителе до полного краха, — прежде чем оказаться здесь и толкать газонокосилку в полуночной темноте. Другой был молодой, черный, еще не потрепанный жизнью. Его я не знал. Оба озадаченно уставились на нас. Бригадный Генерал негромко обратился к ним:

— Займитесь следующей частью сада. Я схожу к дому. Скоро вернусь.

И он зашагал вперед, увлекая нас за собой. Главная аллея, широкие ступени, мощенная сланцем терраса. За стеклянными дверями — темная, без мебели, комната.

Дом был огромный, выстроенный с претензией на шик, но, в сущности, ничем не примечательный. В большом городе он считался бы типичным образцом безвкусной роскоши. Здесь же он казался особенным лишь потому, что высился на вершине холма, окруженный зеленым кольцом сада, как замок рвом. Но теперь, когда мы подошли к дому совсем близко, я мысленно воскликнул: «Да на что тут смотреть?!»