Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– Висенте...
– Кто?
– Отец. Он в Москву прилетел.
Александр оглянулся на бабушку, которая, не слыша ничего, сидела посреди кухни, эпически сложив руки.
– Откуда он узнал, где ты?
Инеc не ответила. Она закрылась в отведенной ей шамбр де бонн. Он толкнулся следом, но был остановлен Мамоновым:
– Тут вот... На билеты вам.
Александр взял деньги и поднял глаза.
– Я тебя засветил.
– Ничего...
– О том, где мы, не знал никто. Понимаешь?
– Понимаю. Зря хлеб не едят...
Бабушка вышла на лестницу и перекрестила обоих - через пролет.
Мамонов проводил до вокзала.
– Все это, конечно, выше моего понимания, но вы вот что, ребята... Он пошел за вагоном.
– Вы держитесь.
– И догнал, чтобы крикнуть: - Вдруг, понимаешь, судьба?
Прослезился, пропал.
Они остались в тамбуре. Питер в то лето был завален индийскими сигаретами, очень едкими, и они их докуривали. Она не уедет, говорила Инеc. А если придется, то следующим летом вернется. На машине приедет. В Париже багажник набьет сигаретами - капорал. Les blondes. И мы все повторим. Петербург...
Он курил и кивал. Он не верил. Ни во что. Только в то, что сейчас. Он лишь на чудо надеялся. Вдруг сгорела Москва?
Но Москва не сгорела.
– На Арбат.
– Куда именно?
– Я покажу...
Когда приехали, она вырвала руку и открыла дверцу на проезжую часть. "Вот увидишь!.." Не оглядываясь, пересекла улицу, скользнула меж черных "Чаек", поднялась по ступеням и исчезла в турникете. Вывески никакой.
Таксист повернулся.
– Здесь я стоять не могу.
– А что здесь?
– Не видишь? Логово ихнее.
– Сигареты, - сказал Александр, - у вас не найдется?
– И без этого гарью месяц дышали. Не курю и тебе не советую. Дальше куда?
* * *
В немецкой книге под названием "Революция отвергает своих детей" я нашла свидетельства того, что в СССР он сумел остаться трезвенником. Не только в смысле водки, с которой он вел бескомпромиссную борьбу как староста Испанской группы Высшей школы Коминтерна. Когда к нему в номер как бы по ошибке попадали развязные женские голоса, он неизменно клал трубку на рычаг. Было начало 1945-го, и после роспуска Коминтерна его вызвали из глубокого тыла и поселили в гостинице, известной всем, кто когда-нибудь распечатывал бутылку "Столичной", на ярлыке которой неизбежно изображен угрюмый конструктивистский небоскреб.
По ночам он не спал.
После визита "электриков" номер прослушивался, но ванна все так же протекала и было жутко холодно.
Погасив свет, он смотрел из окна на темный Кремль и площадь, заносимую снегом. При этом он курил, пряча огонек папиросы в ладони.
Эта гостиница была первой школой страха в Советском Союзе, который за трактора выкупил из алжирского концлагеря бывшего comandante* Республиканской армии. В конце 30-х жильцов отсюда выселяли неожиданно - по ночам и под конвоем. Тогда, перед большой войной, Висенте повезло, но в одну из этих январских ночей его поднял стук в дверь.
* Майора (исп.)
– Товарищ Ортега?
– Я.
– Пять минут вам на сборы.
– С вещами?
Полковник госбезопасности засмеялся.
Шофер чистил стекла машины. На заднем сиденье -Димитров, Пасионария и Мануильский, который опустил для Висенте приставное сиденье. Смуглый,
усатый и маленький, как испанец, Мануильский вместе с Димитровым возглавлял в ЦК отдел связи с партиями за рубежом.Обогнув площадь, машина поднялась к сторожевой башне. Место полковника впереди занял другой офицер.
Машина въехала в Кремль.
В прожекторном свете над площадями бесновалась метель, заметая Царь-Пушку и Царь-Колокол.
У входа в невысокое длинное здание машину ждал офицер.
Внизу у лестницы они сняли пальто и причесались перед зеркалом в золотой раме. Сквозь поредевшие волосы Димитрова просвечивала кожа черепа.
В кабине лифта был офицер.
На первом этаже они вышли на красную дорожку. Чистота была стерильной, дверные ручки сверкали, на каждом повороте стуком каблуков делегацию приветствовали рослые молодцы в голубых фуражках и с каменными скулами.
В небольшой канцелярии их ждали двое, красивый блондинистый генерал госбезопасности и какой-то штатский - низкий, рыхлый и с грубым лицом. Штатский предложил садиться, неторопливо поднялся и скрылся за дверью. Вернулся он нахмуренный.
– Можно входить.
Молотов стоял у длинного стола для совещания. На стене портреты русских военачальников - Суворов и Кутузов. Министр иностранных дел был в европейском костюме - плотный, короткорукий, лобастый.
Открылась дверь, показав огромный глобус за спиной старичка с трубкой. Он был ниже даже Мануильского. Несмотря на маршальский мундир с золотой звездой Героя Советского Союза, выглядел он тщедушно. Волосы и усы сквозили. Не расставаясь с английской трубкой, он пожал руки всем, включая молодого испанца, который представился:
– Ортега.
Старик ответил:
– Сталин.
У него были желтые глаза.
Возглавив стол, он сел под портретом Ленина. По правую руку - Молотов. По левую - гости. В отдалении сел некрасивый штатский.
На "ты" Сталин был только с Молотовым, всем другим говорил "вы". Иногда он откладывал свой "Данхилл" и брал синий карандаш, чтобы заштриховать очередной пункт беседы. Когда он посмотрел на Висенте, испанец заставил себя не вскочить.
– Значит, когда речь зашла о десанте на Пиренеи, вы сделали шаг вперед?
– Товарищ Сталин! Этот шаг сделали мы все.
– Боюсь, это было преждевременное решение. А что, хочется вам домой?
– Так точно, товарищ Сталин.
– Замерзли у нас в России?
– В Испании тоже бывает холодно.
– Где же это?
– В горах, товарищ Сталин.
– А вы откуда?
– Из Андалузии.
– Из крестьян мне сказали?
– Так точно.
– Кто у вас там?
– Мать, сестра, брат.
– А отец?
– Убили.
Сталин нахмурился.
– Франкисты?
– Нет, товарищ Сталин. За игрой в карты.
– Не иначе, как передернул?
Черные зубы курильщика были загнуты внутрь. Отсмеявшись, Сталин вытер глаза.
– Домой вы вернетесь, товарищ Ортега. Но, боюсь, что не скоро. Генералиссимус Франко - серьезный противник. Главная ваша задача на ближайший период - восстанавливать партию. Искать свой национальный язык, учиться бороться в условиях вашей собственной страны. Ради этого, товарищи, мы и пошли на роспуск Коминтерна...