Дочь генерального секретаря

– Я читал его книгу, - закричал отец.
– Он враг! Не удивлюсь, если его посадят!

С открытым ртом Анастасия смотрела то на нее, то на своего papi*. Мать сделала жест, напоминая ему о сердце, но он отмахнулся, гневный, как лев. Задребезжали стекла от проезжаю-щего внизу трейлера. Вокруг были Рамон с беременной Оксаной, Палома с Жилем, но ответил ей взглядом только Тео, который выгнул бровь на этот рецидив сталинизма.

Отец шагнул к ней.

– Забудь!
– И стиснул плечи.
– Собирайтесь с девочкой, и едем с нами. И больше никаких проблем.

– Висенте, - сказала мать.

– Я хочу, чтобы она ответила!

– Товарищи на улице...

– Падре, есть риск опоздать, - подал голос и Рамон.

Отец отпустил ее - черную, заблудшую, гибнущую овцу...

– Есть еще время. Думай.

* Дедулю (фр.)

* * *

В Москве из Центрального телеграфа Александр переместился в Центральный Дом литераторов.

Между кафе, где можно было писать на стенах эпиграммы, и Дубовым залом - нечто вроде бара. Он сел к стойке, заказал. Несмотря на безразличный вид немолодой, но крепкой барменши, все считали ее стукачкой, и доверительные разговоры за этой стойкой не велись. Налив в стакан сто грамм водки, она сняла с полки яркую банку греческого сока.

– Апельсинового нет?

– Только грейпфрут.

– Что ж...

Барменша стала наносить по жести удары шилом с намозоленной рукоятью. Подсел литератор, глянул: "Цивилизация, да? Это как в конце той книги". "Имеется в виду "Процесс"?" - "Нет, "Москву-Петушки". Неужели не читали? Лучшее в Самиздате". Заказав то же самое, литератор поднял стакан:

– Ну... За успех предприятия.

– Какого?

– Ладно вам. Все знают, что вы оформляетесь к жене во Францию. Надолго убываете?

– Два месяца попросил.

– Это как раз в Безбожном переулке писательский дом начнут заселять. Так что вернетесь прямо к новоселью. Что, не в курсе? Трехкомнатную получаете. Ваша фамилия в начале списка, - и хрустнул шеей кверху, имея в виду второй этаж, где располагалось руководство Московской писательской организации.

– Я на расширение не подавал.

– Вот видите? Другие подают всю жизнь. Надежды, значит, возлагаются на вас.

– Какие могут быть надежды...

– Вам лучше знать.

Глядя в стакан, Александр кивнул.
– Не печататься ни здесь, ни на Западе, но писать в свой стол как можно больше, лучше и острее. В терпеливом ожидании Годо.

– Годо не Годо, а нетерпение к добру не приводит.
– И бросив взгляд на барменшу, литератор понизил голос, назвав имя последнего по времени невозвращенца, критика...
– Еще не знаете?

– О чем?

– Достали его.

– То есть?

– В лепешку смяли.
– С изометрическим усилием вздувая бицепсы, он сжал ладони.
– Меж двух грузовиков. Те его пытались вывезти из Югославии, но наши пресекли.

– Я думал, он давно в Америке.

– Нет, - и повторил малолитературный жест.
– В лепешку. Вместе с женой. Так что давай-ка: за помин души...

* * *

Сопротивляясь коварному обаянию оратора от компартии, она напоминала себе, что галстук ему, как обычно, завязала мать. Превращенный акустикой дворца в гиганта, творящего Историю, отец говорил в микрофон таким низким, хриплым, грудным, таким испанским голосом, что при всех своих мирах и языках, она тоскливо переживала глубинную свою непринадлежность ничему. Безродная космополитка. Но благодаря кому?

– Победа демократии в Испании, - гремел он, - это и наша победа. Считая гражданскую войну, за эту победу мы боролись ровно четыре десятилетия. В Мадриде и Мехико, а Барселоне и Москве, в Лондоне, Гамбурге, Цюрихе и здесь, в Париже, внутри и снаружи, в изгнании и стране мы неизменно ощущали себя частью большого мира, идущего к свободе. Партией в изначальном смысле слова... Частицей целого!

Он поднял кулак.

– Да здравствует коммунизм!

Это был не Кремлевский Дворец съездов, где "долгие и продолжительные" автоматически переходят в овации, это был Париж, причем не Левый берег, а реакционный Правый - но зал взорвался. В полном экстазе отбивая себе ладони, ряды поднимались за рядами. Под недоуменно-угрожающими взглядами соседей оторвались от кресел Тео, Палома, Рамон. Поставив на сдвоенные подлокотники Анастасию, встала и она - старшая и, как ей до сих пор казалось, любимая из четырех детей товарища Висенте, свинопаса, флейтиста в муниципальном оркестре, команданте Народной армии, последнего защитника Мадрида, отличника Высшей школы Коминтерна, Сталиным лично выбранного и отправленного вместе с Пасионарией возрождать в подполье партию, самого рискового члена парижской группы, "исторического лидера" - отец стоял на сцене с поднятым кулаком и вылезшим на лацкан воротником рубашки. Рамон перекричал свои хлопки:

– Знала бы ты, как было в Швейцарии!

О Швейцарии не давали забыть новые часы на металлических браслетах, которые бились о запястья Тео и плотно обжимали руку Рамона. Она не знала, как было в Швейцарии, но, судя по дыханию, Рамон еще не избавился от гастрита, который вместе со своей Оксаной вывез из Москвы.

– Они с Долорес собирали стадионы! Как звезды рока!

Не создай себе кумира, сказала бы Инеc, но в случае Рамона поезд ушел, что он и подтвердил, когда толпа заклинила их между рядами:

– Оксана упирается, но я тоже намерен завязывать с Парижем. Пора делать выбор, падре прав...

Она только усмехнулась, вспомнив, как учила его читать по-испански - в Варшаве, по переводной советской книжке "Первоклассница".

С большой, тяжелой, слишком белой дочерью на руках Инеc проталкивалась к выходу в фарватере отца, к которому рвались с его последней книжкой за автографом или просто пожать руку, что в испанском варианте сочетается, к несчастью для сердечника, с ударами по спине. Где же мать? Издалека махнула рукой Палома, уводимая французским мужем на бракоразводный процесс. Братья, вынужденно превратившись в телохранителей, сдерживали напор "камарадос", местных испанофилов, а также журналистов, которых оказалось столько, что на ступенях отцу пришлось остановиться для импровизированной пресс-конференции, по ходу которой нельзя было не отметить физической подготовки советских корреспондентов: отец улыбался им, каменноли-цым, которых только за внешний вид можно сразу объявлять персонами нон грата с немедленным выдворением за пределы.

Мать нашлась среди японцев. Обняв себя под накинутой кофтой, мать любовалась с эспланады открыточным видом на фонтаны и Эйфелеву башню за блистающей на солнце Сеной. Она косо глянула на красно-желто-красный, монархический флажок, который засунули в нагрудный карман "моно"* Анастасии не разбирающиеся в испанских тонкостях французы-энтузиасты. Мать признавала только флаг Республики, которой не стало в 39-м.

– Представляешь?
– Нервный смешок.
– Я с восемнадцати лет в Париже, а в Мадриде не была.

– Даже во время войны?

– Нет. Мы сражались в Каталонии.

Отца и камарадас из Исполкома Гомес повез на партийной машине, за ними мать, Оксана и Рамон на "ситроене", потом, на студенческой "симке" Эстер и они с Тео - заговорщики. Кавалькада устремилась к набережным. Миллионы сюжетов пронизывали город, но ей, Инеc, в Париже был задан этот проклятый испано-русский, из которого не вырваться, разве что открыть дверцу и вывалиться на полном ходу.

– Воn**, - заговорил Тео, - за Пиренеями дела у нас в порядке. А на Восточном фронте?
– В ответ на молчание он сменил тон.
– Насчет посадить, конечно, ерунда. Но если его не выпустят?