Дочь

Тоска породила некую гибкость, словно я не мог больше так сильно чувствовать. Мне более неприятны были ассоциации с горем, чем само горе. Очевидно, я инстинктивно отгородил самые чувствительные места в своем сердце щитами, и понадобилось бы гораздо больше времени, чем две сумасшедшие недели с Сабиной, чтобы они с шумом рухнули и снова выставили меня нагишом под губительные удары судьбы. Удивляло лишь то, что какой-то из щитов ослаб.

51

Как правило, я просыпался поздно, выходил за газетой и после завтрака часами колесил на машине по городу, повесив мобильник на щиток. Вначале я каждый вечер обедал с Сэмом в «Калифорнийской пицце» неподалеку от больницы. Не то чтобы у нас было много тем для разговоров, но рядом с Сэмом я ощущал надежду, опору в странном, призрачном тумане, окутавшем все вокруг. Собственно, туман присутствовал и в реальности, потому что чудесная погода первых недель сменилась бесконечными дождями, к которым город не был приспособлен. Улицы превратились в сточные канавы: дождевой воде некуда было стекать, дома заливало, а в некоторые места воды набралось столько, что постройки тонули в ней.

Анна все еще не говорила. Она больше не могла контролировать лицевые мышцы, а застывший в ее глазах ужас перед возможностью потерять себя тяжело было видеть. Один раз я навестил ее, но, когда пришел во второй раз, она дала понять Сэму, что хочет, чтобы я ушел. И я ретировался, сгорая от стыда за собственное легкомыслие.

Первое время Сэм целые дни проводил с Анной в больнице, где она должна была оставаться, чтобы пройти полное обследование. А по вечерам я приходил, чтобы составить ему компанию, в пиццерию. Мы оба тихо надеялись на новости: телефонный звонок, какое-то объяснение.

52

После нашей странной ссоры мне не удалось толком заснуть. Поведение Сабины удивило меня и выбило из колеи; наконец, я был просто зол. Мне казалось, что я совершил ошибку. Может быть, нужно вернуться домой — и забыть об этой дурацкой ошибке.

Почему она распоряжается мною, почему пристает, как с ножом к горлу? Ради чего, ради кого? Это выглядело странно и нелогично — мы еще ни разу не обсуждали будущее серьезно. Ее желания и идеи изумляли меня. Или я просто плохо ее слушал?

В восемь утра я позвонил ей из отеля. Я хотел услышать ее голос.

53

У Сабины включился автоответчик, она не взяла трубку, хотя должна была понять, что это я. Я оставил сообщение, оделся и вышел на Уилширский бульвар, выпить кофе.

Стояла чудесная солнечная погода. Мой мобильник, прицепленный к ремню, безмолвствовал. В полдесятого я позвонил Сэму из кафе «Ньюсрум». С трудом выслушал его рассказ — мне было не до этого.

Анна произнесла его имя и впервые написала несколько слов на листке бумаги: «Я тебя люблю».

Голос Сэма дрожал от избытка чувств: он был горд, счастлив, потрясен до глубины души.

— Мы женаты уже сорок лет, Макс. Последние годы не были легкими, и для нее тоже. И после всего этого первое, что она написала… Удивительно, правда?

Меня поразило то, как он об этом рассказывал. Словно для Сэма это была такая же удивительная новость, как и для меня.

Или нет?

— А кстати, Сабина… Ты с ней, случайно, не разговаривал? — вдруг спросил Сэм. — Я хотел… она что-то уже прочитала?

— Нет, я с ней еще не говорил.

— Она дома?

— Думаю, что нет, — кажется, она собиралась в Сан-Диего, фотографировать.

— А ты-то где?

— Завтракаю в кофейне на Уилширском бульваре.

— Все в порядке?

— Все в порядке, Сэм.

— Если что-то случится, сразу звони, ладно?

Сэм, конечно, был старым показушником, но о такой чуткости, как у него, можно было только мечтать. Мне стало стыдно.

— Конечно. Буду держать тебя в курсе.

За это утро я прочел две газеты, купил три рубашки и две пары брюк (доллары были дешевы). Времени я почти не замечал.

В три часа пополудни я позвонил родителям, чтобы поздравить их с Новым годом. В Голландии была полночь. Я стоял посреди залитого солнцем бульвара и слушал папин растерянный голос:

— Макс? Боже мой, где ты? — Словно теперь, когда мне пришлось так далеко уехать, он выкинул из головы мои дела. Потом спросил: — Ну, и как, что-то получается с книгой этого старого зануды?

Мама спросила о Сабине, очень осторожно, словно боялась, что от ее любопытства Сабина исчезнет, как легкий дым.

— Все хорошо, — сказал я. — Она уехала в Сан-Диего.

Мама решила, что это в Мексике, и я услышал возмущенный рев поправлявшего ее папы. В Амстердаме гремели петарды и со свистом взлетали ракеты, и это мне тоже было слышно.

54

Без четверти пять солнце нырнуло в океан, окатив его множеством разноцветных огней. Я как раз ехал к Сабине и невольно наблюдал весь процесс от начала до конца. У меня не было настроения наблюдать заход солнца. Почему-то этот парад красок вызвал у меня неприятное чувство, словно я потерял что-то необычайно важное. Вселенная внезапно приоделась в великолепный костюм, небо было во много раз просторнее, чем в Голландии, и я не мог понять, то ли это — подготовка к грандиозному празднику, то ли — его конец. Меня, во всяком случае, не пригласили.

Когда солнце полностью погрузилось в океан, последние его лучи окрасили все вокруг в розовый цвет, и автомобили с горящими фарами помчались в быстро сгущающейся тьме по набережной, как вспугнутые звери, я понял, что главная ценность такого ежедневного аттракциона, как заход солнца, состоит в том, что, повторяясь снова и снова, он всякий раз — уникальное событие, величественная красота которого убеждает нас в том, что и мы должны всякий раз стремиться к тому, чтобы сделать свое дело лучше, чем прежде.

Для таких людей, как я, не существует ни комфорта, ни прощения. Мы слишком часто ошибаемся.

55

В десять минут шестого я добрался до Сабины. Ее машины не было на стоянке. Впервые за весь день мои дурные предчувствия обрели почву под ногами. Я почувствовал почти облегчение оттого, что можно было начинать волноваться.

Записка лежала на низком мексиканском столике. Начало подчеркнуто толстым красным фломастером: ДЛЯ МАКСА. Аккуратно прибранная комната. Гуру не было. Огненно-красный кофр тоже исчез. И полочки в ванной опустели.

Я подобрал письмо и сунул в карман. Я не собирался его читать. С меня было довольно. Я вышел из дому и поехал к себе в отель. Самолетов сегодня больше не было, я навел справки. У меня в холодильнике стояла бутылка водки. Ровно в двенадцать я спустил письмо в унитаз и налил себе первую рюмку.

56

Существуют ругательства настолько отвратительные, что я никогда их не использовал в отношении женщин. После седьмой рюмки они начали вылетать у меня изо рта, громкие и грубые, словно я был героем боевика. Потом я утомился, и мне сделалось дурно. Меня мучила все та же старая загадка: как мог кто-то, кого я так хорошо знаю, при ком жизнь становится совершенно другой, течет быстрее, проще, реальнее, напряженнее, — как мог этот человек бросить меня?