Дочь

Ханс задавал вопросы, а после молча, внимательно слушал. Почему-то я говорил, как заведенный, хотя и не чувствовал себя с ним свободно. Я сочувствовал ему: он был так одинок! И радовался, когда он улыбался.

Сейчас, вспоминая наши разговоры, я думаю, что, расспрашивая меня, он пытался освободиться от чувства ревности, с которым не мог справиться. Я до сих пор не вполне уверен в этом, но, может быть, я говорил слишком много и слишком быстро. Мне нравилось упрямое молчание, которым он пытался защититься. Его естественная надменность почему-то вызывала у меня восхищение.

Он почти совсем не говорил, но я не считал его человеком, сознательно помогающим нам укрываться. „Нас попросили“, — сказал он как-то раз сухо. И от этого тоже я чувствовал себя с ним не вполне удобно.

Наше присутствие, должно быть, сильно изменило его спокойную жизнь и ограничило свободу передвижения. Мы, скрывающиеся, по большей части обедали вместе с хозяевами на кухне, расположенной под чердаком и почти не имевшей окон. Дом окружали тополя, так что с дороги нас было не разглядеть. И все-таки опасность существовала, это было ясно всем.

Я посчитал добрым знаком, когда Ханс, который учился в городской гимназии, предложил позаниматься со мной. Я помирал со скуки и мог об этом только мечтать. Так мы стали готовить уроки вместе.

Все шло гладко. Пока не появилась Лиза Штерн».

66

«Высокая, с массой черных кудрей, Лиза была отважной и веселой. Сидеть взаперти стало для нее настоящей пыткой. Она была одна: ее родители нашли убежище раньше, и она немедленно начала на всех злиться и требовать к себе особого отношения. Как сильно ни давила она на меня вначале, я ее понимал, но Ханс сразу же повел себя насмешливо и надменно. Он с трудом выносил Лизино присутствие, никогда с ней не разговаривал и не желал участвовать ни в чем. Наши занятия прервались, а его хорошее отношение ко мне с появлением Лизы пропало.

В первые месяцы мы с Лизой то и дело скандалили. Обсуждая войну и другие важные проблемы, мы постоянно находились на грани ссоры. То, что они с Хансом не разговаривали, мне совершенно не мешало, мне от этого было только спокойнее.

До тех пор, пока мне не пришла в голову мысль, что, может быть, она тайно влюблена в тихого Ханса. Эта мысль разъярила меня, и только тут я понял, что сам в нее влюблен. После нескольких лихорадочных, полных сомнений и колебаний недель я объяснился ей — в стихах, на которые она, слава Богу, сразу ответила. После обмена посланиями мы стали искать возможностей остаться наедине. Это было затишьем перед бурей. Хуже всего то, что мы весь день были вместе, но тут же, рядом с нами, постоянно пребывали мои родители — не самый удачный расклад для развития любовных отношений. И все-таки мы находили возможность уединяться.

Ханс почти совсем перестал разговаривать со мной, но по вечерам, закончив домашнюю работу, отдавал мне книги. И мы с Лизой стали вместе готовить уроки.

Теперь, оглядываясь назад, я не могу припомнить серьезных размолвок. Лиза буйствовала и была непредсказуема, но меня это не раздражало. Ханс читал в сторонке свои книги. Со мною он был сдержан, точно так же, как в самом начале. Я больше не пытался наладить с ним отношения. Более того, я его сторонился.

Наверное, именно поэтому я только через полгода заметил, что он слишком часто поглядывает на Лизу. Сама она заметила это гораздо раньше. И говорила мне, что ей это неприятно.

Я понимал, почему Ханс заглядывается на Лизу. Нам с Лизой было почти по шестнадцать, Хансу — семнадцать; все мы вступили в возраст, когда гормоны имели колоссальное влияние на наш внутренний мир. Но мне это было неприятно, хотя Ханс не делал ничего особенного, никогда не говорил с Лизой, только смотрел.

Мы с Лизой составили идеальную пару, а она всегда так вышучивала Ханса, что у меня не возникало никаких дурных мыслей. Я жить без нее не мог и знал, что она от меня без ума. Мы не представляли будущего друг без друга — если у нас могло быть какое-то будущее, — но, даже при не вполне ясном будущем, настоящее все-таки было общим. Мы, наивные дети, забыли о войне, которой там, во Фрисландии, просто не было…

Ужасы, о которых мы узнавали стороной, казались нереальными — мы были слишком заняты друг другом. И продолжали упрямо планировать свою послевоенную жизнь — чем мы займемся после того, как поженимся. Она станет летчицей, я — киноактером, или писателем, или музыкантом. То, что мы останемся вместе, не вызывало сомнений.

Однажды я заболел и проспал целый день. Вечером, около восьми, я собрался в туалет. Я не видел Лизу несколько часов, решил, что она, как обычно, читает в кладовке, и по дороге тихонько открыл дверь, чтобы напугать ее.

И она напугалась.

Перед тем, как я открыл дверь, она, очевидно, держала юбку задранной, но мгновенно отпустила ее.

И я увидел только торчащие из-под юбки длинное тело и шею. Ханс. Странно, но он застыл на месте, как ребенок, считающий, что если закрыть лицо, его никто не увидит.

— И давно это вы?.. — спросил я.

Ее распахнутые глаза, разинутый в ужасе рот. Она молчала, испуганно глядя на меня. Тут голова Ханса показалась из-под ее юбки, и она беззвучно заплакала. Я хотел уйти, но она крикнула:

— Нет! Ты ничего не понимаешь!

Ханс молча посмотрел на нее, потом на меня. Во взгляде его было то, чего я никогда раньше не видел. Насмешка. Ненависть.

И он сказал:

— Извини, Сэм. Война.

Это звучало искусственно безразлично, словно он заготовил фразу заранее и теперь действовал в соответствии с планом. Словно принял волевое решение: раз война, я могу брать все, что захочу. В его голосе мне послышался триумф.

Опустив глаза, он вышел из кладовки. Лиза бросилась ко мне, но я, конечно, оттолкнул ее.

Я не мог себе простить, что ничего не заметил раньше. Любопытство Ханса и его демонстративное дружелюбие были порождены ненавистью. И ревнивым желанием получить то, что ему не могло принадлежать.

Впервые до меня дошло, что, может быть, Лиза не станет моей женой. Более того: не известно, любим ли мы друг друга или просто оказались рядом, в замкнутом пространстве?

Сама Лиза вечером, плача, уверяла меня, что ей захотелось узнать, что означают взгляды Ханса, что она недооценила силу его скрытого вожделения. И как она сожалеет о том, что произошло. Ханс для нее — пустое место, она любит только меня. „Что случилось со мной, как я могла, что они с нами сделали, как мы дошли до такого?“ Что-то в этом роде. Я жалел ее, но был жутко зол. Казалось, все вокруг меня умирает или уже умерло. Ханс, мы, война. Эта идиотская ферма…

Как ни противно мне было, я несколько раз заставил ее рассказать мне все, до мельчайших подробностей. Я чувствовал: что-то не сходится, что-то я упустил, но не понимал что. Одно я знал точно: Ханс сделал то, что сделал, не потому, что влюблен. Но ей я этого не сказал. Лиза плакала несколько дней. Я думал: чувствует себя виноватой, пускай — и не успокаивал ее.

Ханса я просто возненавидел. Не столько за то, что он сделал, сколько за этот жуткий взгляд. Я никогда не сталкивался с такой ненавистью. Было до смерти страшно, но ярость, которую я испытывал, не уступала страху.