Дочка, не пиши!

Ольга:

Большое спасибо вам, Катерина!

Прочитала на одном дыхании.

Мне стало легче.

Получила ответы на некоторые свои вопросы.

Дай бог вам счастья и здоровья!

Суминона:

Господи, хоть один ребенок, который уверен в том, что мать его любила (любит), тут есть? А ведь наверняка все эти матери уверены, что любят своих детей. Для матери, особенно русской или выросшей на российских понятиях, признаться в нелюбви к ребенку во сто раз страшнее, чем сказать про себя «я шалава» или там «я люблю делать подлости друзьям и соседям». Во всех недостатках можно признаться, и люди поймут. Но сказать «я не люблю своего ребенка» – и получишь аттестацию «чудовище», «нечеловек», «как таких земля носит»…

И поэтому, как бы мать ни раздражалась, как бы ни ненавидела дитя в тот или иной момент – она будет искренне верить, что виноват в этом сам ребенок. Ведь она думает, что любит его, потому что это как пульс, как воздух, как данность! Значит, ненависть спровоцировал сам ребенок. Сколько ему при этом – три недели или сорок лет – не имеет значения. Нелюбимый младенец орет «назло», а нелюбимая взрослая дочь уходит от опостылевшего мужа, «чтоб мать перед людьми опозорить». Оттого, кстати, именно нелюбимые дети страдают гипертрофированным чувством вины, которое не может копиться бесконечно и, в конце концов, выплескивается во что-нибудь. И в обсуждаемом здесь случае излияние в дневнике или книге – мелкая мелочь, одна из самых безобидных реакций. Ведь затюканный ребенок никогда не сможет сказать матери в лицо: «Ты неправа». Максимум, на что его хватит, написать это на бумаге (в компьютере) и с ужасом надеяться, что мама все-таки прочитает. И бояться этого.

Относительно боязни избаловать. Странно, да: как панически российские мамы боялись избаловать своих детей и от этого лишали их необходимого внимания. Некоторые, впрочем, наоборот, гордились тем, что ни в чем своим детям не отказывают, и это выражалось в стоянии в очередях, обивании порогов магазинов, поисков блата, левой работе дотемна для того лишь, чтобы восхищаться потом собой – ах, да как же я себя не жалею, чтоб дите лишний мандарин съело! Это, конечно, похвально, детям и вправду надо отдавать самое лучшее. Но не пихать во все дыры, а потом попрекать куском: мол, вот ты съел ягодку и не подумал, что мама за этими ягодами два часа в очереди стояла! Вот ты бросил сумку на пол, а я эту сумку на толкучке за дикие деньги купила, а сама жру сухие бутерброды и хожу в морозы без сапог! И что чувствует ребенок – не избалованная дрянь, а обыкновенный, адекватный ребенок, которому одинаково вкусны и грильяж в шоколаде, и петушок на палочке, который душу продаст за полчаса игры с мамой в прятки или в куклы, – что он чувствует, когда его заставляют буквально шантажом (вот ты не кушаешь, а у мамы сердце болит) принять подарки, а потом через минуту объясняют, как он, неблагодарная сволочь, пожиранием-надеванием этих подарков матери жизнь сокращает. А?

И ведь именно такие мамы никогда не чувствуют угрызений совести по поводу каких-то детских проблем. Другая-то, может, и задумается – мол, недокормила, недоодела, много дома не была… Ну а те-то, кто в собственных глазах «костьми ложится», профессиональные жертвы, они изначально безупречны. Они не могут быть неправы. Ведь они столько сил тратят – а на что, если честно? Чтоб дитю было хорошо? Дитю хорошо, когда ему тепло и сыто, а мама гладит по головке. А когда мама приходит затемно, злая, как оса, после мотания по магазинам, и с порога «отоваривает» дочку пощечиной: «Ах ты, дрянь, даже посуду не помыла! А мать убивается», кому от этого хорошо? Матери? Дочери?

И напоследок пример из серии «боится избаловать». Я год назад лежала в реанимации, была у меня докторша. Так вот она мне рассказывала, что привезли родители как-то двенадцатилетнюю девочку, что-то у нее неизлечимое с легкими было, генетическое заболевание… Так вот мамаша в первую очередь (а девчонка не дышит и давление около нуля) доктору и говорит, вы, мол, ей ничего насчет неизлечимости не рассказывайте. Ну, врач понял: зачем девочке остаток жизни портить, жалко ребенка, пусть последнюю пару лет о смерти не думает. Да нет, говорит мамаша, не в этом дело – она как узнает, что умирает, на шею нам с отцом сядет и ножки свесит. Ни по дому не будет помогать, ни в школе как следует учиться. Не хотим, говорит, баловать.

О как! А то, что через полтора-два года баловать будет некого, до мамаши вроде бы не дошло…

Я меняюсь

Читая умные комментарии, я чувствовала, что становлюсь сильнее, увереннее в себе, учусь уважать себя – то, чего прежде в моей жизни не было вообще. Самоуважение и чувство собственного достоинства были задавлены. Нет, не мертвы, но задавлены. Я никогда прежде не позволяла им «поднимать голову», а уж тем более никогда не руководствовалась этими качествами в своих поступках или отношениях с людьми. В подсознании сидело убеждение, что я не имею на это права. Поэтому, если меня кто угодно бранит, ругает и поносит, этот кто угодно, безусловно, право на это имеет, а я не должна защищаться, ибо я – ничтожество. Отвратительное ощущение, должна вам признаться! Прожить так большую часть жизни – и стыдно, и грустно, и безнадежно, ведь ничего невозможно повернуть вспять, прожитые годы, вся юность и молодость не вернутся никогда, и начисто жизнь не переписать.

Помимо комментариев замечательных моих читателей, я продолжала получать письма с историями, которые доказывали, что моя судьба не только не уникальна, но в каком-то смысле типична для сотен, тысяч, десятков тысяч. И мои страдания, увы, знакомы многим таким же, какой я была еще в недавнем прошлом, то есть сломленным и несчастливым людям, которым не дает жить адская душевная боль…

Наталья:

По поводу рассматриваемой проблемы: удивляет, как долго эта тема замалчивалась. Как трусливо бежали от ее обсуждения. Когда я в ранней молодости попробовала заговорить с подругой о своем ужасном детстве, она сделала постное лицо и заявила, что родители, какие бы ни были, – все равно родители, и обсуждать их подло. Я замолчала на долгие годы. Моей матерью восхищаются все ее знакомые – куда мне одной против их всех. Кажется, я даже поверила им. И чудом выжила… Потому что отчаяние того, израненного ребенка все равно никуда не девается. Оно прорвалось у меня в 35 лет в жесточайшем нервном срыве, который привел меня к врачу. А дальше началось осознание.

Женя:

Катерина, решилась написать. Задело все: и ваш текст, и комменты. А прочла я вашу повесть, потому что два выходных дня все бытовые разговоры с мужем непременно сводились к цитатам из вашей книги, которую он запоем прочитал и не мог вывести из головы (это я к тому, что мужская аудитория не меньше заинтересована…). В вашем адресе есть цифра 65 – угадала, это год вашего рождения? Тогда мы ровесницы. И история во многом сходна: мама – физик-теоретик в очках и строгой одежде («масса солнца три октиллиона тонн…»), первый ее брак чудовищно неудачный, второй – награда за предыдущую боль; когда меня принимали в школу, директорша удивилась необычной скорости чтения и счета у ребенка, но также спросила: почему так небрежно одета девочка – некогда? «Да, некогда», – с вызовом и с расчетом на сочувствие ответила мама.

Чудовищно с ней ругалась последние годы ее жизни. Пыталась уйти, даже уехать за границу – от всех, и от мужа тоже – и не смогла их больных оставить (маму и бабушку 90 лет)…

Тоже вела дневники, «выписывалась», тоже ходила к психологам и в группу сопровождения, чего только не пробовала – йога, семинары по снам… Тоже вегетососудистая дистония по гипотоническому типу… Тоже суицидальные мысли. Какое-то время получалось и нравилось работать в офисе, с людьми. А вот сейчас выйти из дома трудно, хотя иногда решаюсь – питаться-то надо. Но уже больше года не работаю. А депрессия, как говорят сейчас психологи, – это тайный уход в себя для рождения нового, восстановления целостности… Надеюсь…

Сейчас мама уже не прочитает ни строчки, разве что придет во сне.

Единственное, что, как мне думается, можно сделать, – это оставаться на светлой стороне и любой ценой противостоять безумию, что женщинам намного труднее, чем мужчинам, потому что «долгая память» женщин труднее выводит негатив, чем мужская.

Получилось у меня не совсем так, как произнеслось внутри, – я не писатель, а высказывать свои мысли на бумаге – умение, не всякому данное, и огромный труд.

Я очень благодарна вам за вашу работу. Особенно за то, что вашу книгу могут прочитать мужчины. Им нужно понимать женщин.

Автор:

Спасибо вам за письмо. Я чувствую в нем много боли…

Может, конечно, депрессия – это и способ рождения нового, но лечить ее все-таки надо, просто необходимо. Поверьте «потерпевшему». А значит, надо найти хорошего врача, но только такого, чтоб его порекомендовали супернадежные люди. Если эту заразу не лечить, она еще не то может устроить! Вы себе не представляете, как чудовищно разнообразны и жестоки могут быть ее проявления. Страшно вспомнить… Пожалуйста, обратитесь к врачу, не к психологу, а именно к врачу!