Догоняя Птицу

Зато в промежутках между дежурствами она много гуляла. Обходила свой район улицу за улицей. Садилась на скамейку, что-то записывала в блокнот. По дорожкам прыгали воробьи. Бульвар отражался в мокром асфальте, как в зеркале. Листья прилипали к тротуарам - круглые, продолговатые, звездчатые кленовые: осенью город становился похож на гербарий.

Лота уже твердо знала, что не хочет быть фельдшером, зато могла бы стать поэтом или художником и только никак не могла выбрать, кем именно.

* * *

И вот, второй после школы весной ее впервые настигло запыхавшееся слово "отпуск". Как рыба, ловящая ртом воздух. Конечно, это было еще не совсем лето. Было начало мая, ночи стояли студеные, повсюду выглядывал перезимовавший мусор: за минувшую зиму город здорово опустился. Но одновременно и помолодел. Абсурдно звучит, но все именно так и было.

Дело в том, что еще в допитерские времена Лота и Гита планировали съездить к морю. Идея выглядела заманчиво, но расплывчато. Обсуждались детали, но дальше разговоров дело не двигалось, и путешествие рисковало так и остаться разговорами и планами. В принципе, Лота была к этому готова. Такие вещи часто ограничиваются словами, но и это не плохо: некоторые слова делают человеческую жизнь счастливее. Лота мечтала о поездке - и одновременно боялась ехать. Она не представляла, что на нее, тихую троечницу, обрушится такое великое счастье. Денег у нее не было. Смелости и решительности, необходимых в любом путешествии, тоже не было. Она ни разу никуда не ездила. Тем более, не ездила с Гитой. Она не видела в жизни ничего кроме Краснодорожного и Москвы. Хотя и это, если вдуматься, не так уж не мало...

И вдруг, в преддверии ее первого полноценного отпуска ситуация изменилась: они с Гитой твердо условились вместе отправиться в Симеиз - в крымский курортный поселок, где имелись и санатории, и частный сектор, и романтические южные парки. А главное - там было море. Лота стремилась к морю, как все отдыхающие. Гита же, повидавшая за жизнь немало морей, городов и курортных поселков, собиралась отыскать на берегу места силы и каких-то загадочных людей, которых называла братьями воздуха.

Услышав по телефону о братьях воздуха, Лота тут же вспомнила другой разговор, состоявшийся еще задолго до Питера.

Они тогда сидели в Гитиной комнате и рассматривали альбом "Птицы в сюрреализме". Текст был по-немецки, но его и не требовалось: главным в альбоме были репродукции, посвященные одной-единственной теме: птицам.

На одной картинке у птицы была распахнута грудь - в ней для этого имелась специальная дверца - и через отверстие вылетало много маленьких птичек. На другой бледная девочка с измученным лицом плакала, спрятав лицо в ладонях, а ее волосы под порывами ветра превращались в черных улетающих галок. Но больше всего Лоте запомнилась девушка, парящая высоко над землей: к ее телу - рукам, голове, спине и ногам - крепились веревки, и птицы своими клювами удерживали девушку в воздухе.

– Отец из Берлина привез, - вскользь заметила Гита и затянулась сигаретой.
– Ездил смотреть, как рушат Берлинскую стену.

Едва речь зашла о родителях, она, как обычно, ощетинилась, помрачнела и ушла в себя.

– Ну и как стена?
– поспешила на помощь Лота.

– Да никак...Тридцать лет простояла. А тут раз - и сломали. Только пыль столбом. Отец там присутствовал, на этой церемонии, от начала до конца. Теперь выставку крутую в Москве забабахает. Фотовыставку. Он же у нас теперь демократ. А когда-то сам же эту стену проектировал.

– О, позовешь меня на выставку?
– оживилась Лота.

– Не, лучше не надо. Давай лучше птиц рассматривать. Смотри, какие классные! Лично я точно знаю, что люди произошли от птиц. Не все конечно.

– А я слышала, от обезьяны...

– Нет, ты что? Темный ты человек. От обезьяны только часть людей произошла. Это и наукой давно доказано.

Лота понимала, что весь их разговор - рядовые будни Гитландии. Но по привычке мигом включилась в игру.

– Да ну? Я и не знала.

– Конечно, не знала. Эту информацию скрывают. Ученые убеждены, что несмотря на огромное количество потомков обезьяны, в мире существует небольшой процент других людей, которых подселили на землю тысячелетия назад. Эти редчайшие экземпляры называются братьями воздуха. А я считаю, что они - родственники птиц. И родина их не земля, а небо.

– Как ты думаешь, они узнают друг друга, если встретятся?
– спросила Лота с сомнением.

– Мы же с тобой друг друга узнали.

Действительно: они с Гитой друг друга узнали. Моментально. Это было не знакомство, а именно узнавание.

– А может быть так, что человек - брат воздуха, но об этом не догадывается? Так и проживет всю жизнь в неведении?

– Наверняка! Но если находишься с таким человеком рядом, все равно рано или поздно обязательно это почувствуешь. И тогда тем более надо ему все рассказать.

– Понимаешь, этот мир принадлежит не завоевателям, - добавила Гита задумчиво.
– И не тем, кто сильнее, как это может показаться. Не тем, кто проходит по трупам, наметив себе цель. Он принадлежит тому, кто сумел установить с ним контакт. А этому никто никого не учит. Это умеют делать единицы.

* * *

В первых числах мая Лота отправилась на Курский вокзал и купила билет на пассажирский поезд "Москва-Симферополь", чтобы встретиться с Гитой уже в Симеизе. Гита должна была стартовать из Питера, куда переехала жить со своим Гением еще осенью, оформив в институте академический отпуск. А Лота выезжала из Москвы. В дорогу она приготовила ермак, купленный заранее по объявлению. Новенький, с жикающими молниями, с оттопыренными карманчиками. С алюминиевым каркасом, благодаря которому вся конструкция удобно располагалась на спине. Это был ее первый взрослый предмет, и она им гордилась.

Лота ехала на верхней полке пассажирского поезда. Было здорово лежать на верхней полке и слушать разговоры людей внизу, не видя их лица.

– Ведь что получается, - слышался, все собой перекрывая, громкий, но, в то же время, вкрадчивый и какой-то стелющийся голос.
– Душат народ. Подкрадываются со всех сторон. Беда-то не в них, не в Ельцине, не в этих его всяких Гайдарах. Беда в том, что окружают они себя еврейчиками, жидками окружают, вот в чем беда.

– Э, нет, товарищ, - перебил его звучный бас какого-то, судя по тембру, капитана дальнего плаванья.
– Как вот эти ваши разговоры начинаются, так я говорю: не надо товарищи. Нечего сваливать! Смотри на себя, на своих смотри: мы, мы страну развалили! С протянутой рукой на запад пошли! Давай нам, запад, все: лекарства, куриные ноги, гуманитарную помощь. Сами себя распустили, страну распустили, а теперь виноватого...

– Правильно!
– встрял третий, пожиже, но не менее положительный.
– За Ельцина сколько народу голосовало? Пятьдесят семь процентов! Вот взять да и спросить вас или вас, или, вот Евгенича - за кого ты, Евгенич, голосовал? Сейчас, понятно, уже совестно многим признаваться, но голосовали-то за Ельцина. А потом работу стали терять, квартиры, тут-то и призадумались...

– Так я про то и говорю, - лебезил первый.
– Распустили страну. Но ты по фамилиям посмотри, кто правительство окружает, по фамилиям, и сразу все ясно тебе станет...

Тыдых-тыдых, тыдых-тыдых, - безудержно мчался к счастливым широтам паровоз.

Пронеслось поле, закружился полуодетый лес. В стенах вагона что-то загадочно поскрипывало. Призрачно погромыхивала дверь тамбура. И если закрыть глаза, Лоте становилось неясно, куда она несется - вперед или назад.

Проснулась она поздно. Поезд, плавно раскачиваясь, летел во весь опор. Вдали попыхивал высокими трубами какой-то город - поезд на полном ходу огибал его справа. Верхняя полка напротив Лоты, как и раньше, была пуста. За ночь пассажиры сменились. Не было ни капитанского баса, ни стелющегося, ни их невидимых собеседников.