Догоняя Птицу

– Это мое, - сказала Лина.

Она уселась на синий спальник, взяла флейту и заиграла "Зеленые рукава" с таким отрешенным видом, как будто никого рядом не было. Пока она играла, Лота рассматривала пещеру. Вдоль каменных стен лежали пенопластовые коврики, матрасы, спальники, одеяла и рюкзаки, залатанные пестрыми лоскутами, вышитые бисером и разноцветными нитками. Там и сям виднелись пацифики различных диаметров, но они Лоту не волновали. Все-таки сама по себе голубиная лапка, заслоняющая земной шар, давно и безнадежно забыта, и пацифики представляют собой голые символы, к которым Лота была равнодушна. Сказочные узоры, руны и пестрые заплаты, нашитые на ткань рюкзаков и спальников с разной степенью аккуратности, притягивали ее сильнее. В них чувствовалась близость робкого и призрачного мира, о котором она ничего не знала. Хотелось взять его в руки и рассмотреть, как берешь в магазине вещь, но это было невозможно. Это было послание в виде намека, сообщение, которое читалось едва-едва, в отличие от обычных предметов и явлений, предлагающих себя целиком и даже иногда чересчур навязчиво. Лота знала, что сказала бы Гита, глядя на эти вещи и их хозяев: это соль земли, это и есть жизнь. Возможно, она была бы права. Но тогда непонятно, почему жизнь так радикально отделилась от всего остального, что она должна была бы по идее оживлять? И как существует все остальное в отрыве от жизни?

– Эй, где ты там, - окликнула Лоту Лина, отложив флейту.
– Устраивайся. Здесь, между прочим, можно жить круглый год. Спать можно, если мустангов не боишься.

– Кого?
– переспросила Лота и на всякий случай оглянулась.

Глаза резануло дневным светом.

– Мустанги - это вши, - объяснила Лина, проведя загорелыми пальцами по наголо обритой голове.
– А так все окей. Море рядом. Оно, правда, сейчас холодное. Но ничего, многие купаются. Мустангов потом выведешь керосином. Я тоже вчера плавала, но страшновато, если честно: мышцы сводит. Ребята хлеб покупают, картошку с огородов приносят.

– С огородов?
– Лоте тут же представился колхозный огород с аккуратными грядками, на которых работают длинноволосые коммунары. Как сеятели в Easy Rider.

– Дербанят у местных и притаскивают сюда. Хочешь, поваляйся пока на моем спальнике, отдохни. Устала, небось, с дороги, - простодушно предложила Лина и вышла из пещеры в мягкое послеполуденное сияние.

Почему-то Лоте не хотелось признаваться, что приехала она поездом, а не автостопом, всю дорогу слушала чужие разговоры и смотрела в окно на проносящееся пейзажи.

Глава третья

Киндберг

К вечеру на полянку подтянулись диковинные личности, в которых Лота сразу угадала владельцев живописных вещей. С веревки, натянутой между стволами, свисали мокрые полотенца. В стороне от пещеры рубили дрова - слышались удары топора и треск древесины. Возле входа кто-то спал, завернувшись в рваный спальник. Уголовного вида белобрысый мужик в тельняшке, сидя на бревне, настраивал гитару.

Голая по пояс девица, похожая на перекормленную русалку, стояла перед зеркальным стилетом и расчесывала мокрые волосы. С ее шеи свисали самодельные бусы из круглых семян, а руки по локоть были унизаны браслетами. Заметив Лоту, девица улыбнулась, совсем не стесняясь своей наготы.

Вечер только намечался. Солнце стояло высоко, но на стоянке, чуть выше - там, где вилась тропинка, ведущая в горы - горели огоньки. Маленькие костры и несколько мерцающих желтых звездочек - скорее всего, это были свечи в пластмассовых бутылках, масляные фонари или керосиновые лампы. В воздухе плыл приторный, чуть резковатый запах индийских благовоний: кто-то втыкал их прямо в сухую почву, и они дымили, окуривая поляну. Все это смутно напоминало о Гите, словно было продолжением ее собственной истории, или она копировала эту причудливую реальность, чтобы заимствовать из нее кое-что для себя.

Лота с любопытством рассматривала стоянку несколько минут, а потом увидела Птицу.

У нее слегка заложило уши, как в набирающем высоту самолете.

И еще - стало тяжело, как будто она что-то пыталась и никак не могла вспомнить. Этот привкус близкого, но так и не родившегося воспоминания сопровождал ее потом всякий раз, когда она видела Птицу.

Птица сидел у костра и варил что-то пахучее в помятом с одного бока и дочерна закопченном котелке, помешивая содержимое привязанной к палке алюминиевой ложкой. Бодрый костер плотно обхватывал котелок со всех сторон, и еда сытно булькала, норовя перепрыгнуть через край. Птица сидел в удобной устойчивой позе, мешал еду, подкладывал в костер дрова, дымил папиросой и с кем-то переговаривался. Пахло дымом, можжевельником, чем-то вкусным и ароматным - Птица, как она потом узнала, в любое блюдо добавлял одновременно несколько специй, которые повсюду таскал с собой. Его старорежимные очки забавно сочетались с застиранной штормовкой, военными штанами и кирзовыми сапогами, придавая ему вид революционера-разночинца, укрывшегося от жандармов в береговых скалах. Но поразили Лоту не очки, не куртка и даже не солдатские сапоги, а что-то другое, что она уловила мгновенно, но осознала позже: его цельность, собранность, несокрушимое единство, которое составляли костер, котелок с дымившимся варевом и сидевший на корточках человек.

Передо Лотой был не просто длинноволосый бродяга: это был архитипический образ Мужчины у Костра.

(Через много дней после того первого дня Птица подарил Лоте свою фотографию. Она потом долго хранилась в разных местах, пока однажды не исчезла бесследно во время переезда. В томике Кортасара, где рассказ про Девочку-медвежонка. В папке среди Гитиных эскизов - осыпающихся, как крылья бабочек, пастелей. Одно время лежала в шкафчике, где Лотина бабушка держала лекарства. Потом перебралась в верхний ящик письменного стола. К ней очень подходило название "моментальный снимок": все нерезко, туманно, черно-бело. Черты плохо различимы и слегка смазаны - словно голубь взмахнул крыльями, опускаясь на карниз. Глаз не видно, рот приоткрыт, темные волосы растрепаны ветром. Правая рука поднята и обращена ладонью к зрителю. Непонятно, что означал этот жест - прощание или желание загородиться от объектива. Эта фотография очень помогла ей в те дни, когда была необходима любая зацепка, любое доказательство того, что все происшедшее действительно произошло. А потом она пропала. Прошлое отделилось, чтобы окончательно сделаться прошлым).

Поляна, где располагался лагерь, была вместительной, но к вечеру на ней собралось столько народу, что она показалась Лоте тесной. Наиболее яркие представители местной диаспоры явились непосредственно перед ужином. Один из них был невысокий, немолодой - лет 35-ти - человек в неожиданно чистой белой рубахе, заправленной в брюки с подтяжками. Это был Герцог, сумасшедший литератор, который, как рассказала Лина, прибился к лагерю еще в апреле. На поляну он притащил пенку-седушку, настоящую фаянсовую тарелку, вилку, ложку, нож.

– Проклятый вертеп, - ядовито шипел Герцог, расстилая газетку и раскладывая свои образцовые приборы.

Лота устроилась очень удачно: перед ней открывалась поляна, и костер был расположен удобно - не далеко, но и не слишком близко. И, главное, Птица сидел напротив.

– Я в Киеве почти не выхожу из дома, - вдруг обратился к ней Герцог экстравертно и даже приветливо.
– Разве что за пенсией. Теперь-то от пенсии ничего не осталось - так, копейки. И вот вообразите, что означает для меня вся эта кутерьма, тусовка, эти крики, распевание песен. Но ничего: терплю. Притерпелся. Помаленьку приспособился. Вообще-то я, знаете ли, пишу, а занятие это, как вы понимаете, требует уединения и внутренней тишины.

– А что вы пишете?
– поинтересовалась Лота.

– Прозу. Поток сознания. Я - классик, а вы как думали? Классик - это тот, про кого всем кажется, что он давно помер, а он все еще жив, - Герцог захихикал.
– Это и есть тот самый памятник нерукотворный и прижизненный.

– А что значит - поток сознания?

– Это, если угодно, отсутствием сюжета. Я твердо убежден в том, что сюжет губит текст, отвлекает читателя. Сбивает с толку и уводит от главного.

– А что главное?
– брякнула Лота.

Герцог пожал плечами.

– Главное - это тончайший рисунок мысли. Графика. А потом, если хотите, живопись - ярчайшие цветовые пятна. Импрессионизм! В наши дни сюжетная проза безнадежно устарела, она атавистична. Современный читатель - разумеется, если это читатель достойный, имеющий необходимый багаж - отправляется в свой читательский трип, как охотник за дичью. Но дичь должна быть заранее отстрелена, приготовлена и разложена в нужных местах, а это уже задача писателя. Вы Пруста читали?