Догоняя Птицу

– А ты?
– не унималась Гита, - ты-то чего?

– А я-то чего? А я не даю!

– Почему?

– Потому что они вонючие козлы, потные после операций.

– Что, прямо все до одного - вонючие?

– Не все!
– я захохотала так, что чуть не пустила струйку.
– Но которые вовремя принимают душ, почему-то не пристают!

Кто бы мог представить, что Гита умеет так буйно веселиться!

Но смеялась ли я сама от души хотя бы раз в жизни?

А дальше начались совсем удивительные вещи. Гита взмахнула рукой - и в воздухе остался сияющий след. Я подумала, что это нарочно, что тут фокус - может, она незаметно надела халат с широкими рукавами или соорудила подсветку, которая особым образом расслаивает приникающие в комнату лучи уличных фонарей. Но потом она тряхнула волосами - и передо мной возникло радужное облако, которое рассыпалось сотнями ухмыляющихся рожиц.

Образы наплывали вместе с дыханием и ударами сердца.

Это было здорово. Это было замечательно!

Со всех сторон неслись удары невидимого колокола. Бой часов с болезненным звяканьем в верхнем регистре. Шелест книжных страниц и испуганных крыл. Каждый звук отдавался в груди чем-то беспокойным, забытым и очень родным. Тень оконного переплета, полоски от фар, косматая тьма в углах - всё с шипением змеилось по полу и прорастало в меня множеством жадных побегов.

Предметы переговаривались на своем языке, который я понимала, но повторить не могла.

Исполинская Жар-птица развернула хвост, и пятна на нем вспорхнули множеством сказочных русских народных птиц.

А это еще что еще за фигура кривляется в углу?! Да это же Клаус Майне сексуальный, весь в заклепках! И вокруг резвится стайка немецких пэтэушниц!

Я больше не думала самостоятельно. Мысли рождались в виде законченных образов. Я поняла, что они никуда не исчезают после того, как мы перестаем их думать, и мир населяет бесконечное число сюжетов и маленьких самодостаточных истин.

Я сделала открытие.

Но за него надо было платить.

Постепенно мне становилось тревожно. Каждый образ сам по себе был не страшен. Пугала их навязчивость. Полная бесконтрольность. Я попыталась остановить их поток, но это оказалось мне не под силу.

Все равно что удерживать хвостатую комету.

От ужаса ладони стали ледяными. Я их потрогала: абсолютно ледяные! И кажется, ко всему прочему, не мои.

– Мой город, - бормотала я дрожащим голосом, словно память о городе могла меня спасти.
– Прости, пожалуйста. Не нужно было так говорить. Наверное, ты мне все же по-своему дорог. Просто я тебя боюсь. Потому что если расслаблюсь, ты утянешь меня назад.

Я боюсь. Забытые слова из детских кошмаров. Боишься всегда чего-то простого, на самом деле не страшного. Вернуться в Краснодорожный. Забеременеть. Опоздать на работу. Утратить каким-то образом Гиту, а вместе с ней - Настоящую Жизнь, которая клокотала вокруг нее даже иногда против ее желания. Я попыталась представить себе что-нибудь действительно страшное: ночь, кладбище, раскопанная могила, возле нее - мертвец. Вылез из гроба и пошел охотиться на прохожих. Луна освещает истлевшую плоть, торчащие ребра. Страшно? Нет, не очень. Жалко мертвеца. Остальные покойники лежат себе смирно в могилах, только этот один скалит безгубый рот, таращится на луну пустыми глазницами.

– Все в порядке, - повторяла я, пытаясь взять себя в руки и остановить поток видений и нарастающий с каждой минутой ужас.
– Надо только успокоиться. У меня все хорошо!

Действительно, все было хорошо. Не было ничего опасного в тихом доме. В оплывшей, как свеча, сырой зиме. Но я чувствовала, что надо мной нависла угроза не менее грозная, чем тающая в желудке ампула с ядом. То, чего я боялась, словами было не передать. Такое можно понять, только оказавшись вместе со мной внутри переменчивого мира, приоткрывшего мне свою недобрую сторону, о которой я нигде не читала, никогда ни от кого не слышала и знала одно: встреча с ней смертельно опасна.

С внешней стороны нельзя было разобрать, чего именно я боялась.

Это был особый страх.

Мистический.

– Мистический?
– удивилась Гита. Значит, все это время я рассуждала вслух, или она подслушала мои мысли.
– Ты первый раз что ли? Целый косяк, фигасе! Надо ж было сказать сразу, я б тебе меньше забила. Какая мистика, ты просто обкурилась, подруга!

Подруга. Крепкое слово, надежное. Буду держаться за него. Значит, ничего такого не происходит. Просто я отравилась и теперь боюсь умереть.

Я подняла голову и прямо перед собой увидела белое, как из гипса, Гитино лицо. Ее испуганные глаза заглянули в мои испуганные глаза - они были как две речные полыньи со студеной водой.

Подруга. Откуда этот вкус во рту? Валокордин: так пахнет в бабушкиной комнате от резного шкафчика "из бывших", в котором бабушка держит лекарства. Зубы звякнули о край чашки. Я замерзаю, меня уносит, этот сон может стать последним. Ледяная, как полынья, вода: Гита поит меня валокордином.

Чтобы меня не захлестнуло с головой. Чтобы не унесло.

Котлета. Тайная меланхолия комнаты

К полудню Котлета изготовила скромный, но питательный домашний обед: кастрюльку молочной вермишели, бутербродов с тушеными баклажанами и куриную ногу. Затем подумала и вытащила из-под кровати семисотграммовую банку абрикосового компота, который сварила еще в разгар лета, однако банка успела запылиться летней городской пылью так, что пришлось ее протирать. Надо отметить, что Киев был густонаселенный, большой и урбанистический город, полный модных тенденций и разнообразных настроений, шумов, перешептываний и слухов (поговаривали даже о секте - о Белом братстве), а также веяний и влияний, но как бы бурно и быстро ни саморганизовывалась жизнь, мир стоял на трех китах, а жители Киева по-прежнему пользовались сезонным изобилием овощей и фруктов и заготавливали их впрок.

Город за Котлетиным окном все еще кипел насыщенным и пряным летним шевелением. Бурлил, клокотал, издавал звуки - то ликующие (большинство звуков Киева были именно ликующими, что, безусловно, отличает южные широты от северных), то печальные и пронзительные, подобные журавлиным крикам, только улавливает их человек не ухом, а сердцем - эти звуки свидетельствовали о том, что скоро - несмотря на кипение и ликование - скоро, скоро и в южные широты придет осень. Позвольте, спросите вы, но какие же это, к черту, южные широты? А вот какие: юг - это не точка, а направление. Москва - путь на север, Киев - дорога на юг, чего тут непонятного?

Ну хорошо, а откуда вы взяли осень, усомнится сомневающийся. С чего вы вдруг решили, глядя на летнее беспокойство, что на пороге какая-то там осень? А дело в том, что для человека сугубо городского осень в первую очередь ассоциируется с дымом. Вроде бы и листья еще зелены, и птицы пищат и верещат, не сбиваются в заполошные стаи и никуда не думают улетать. Но веет, веет в воздухе нечто - если и не сам дым, то тень дыма. Близость дыма, скорое его возникновение. Тень близости, быть может. Откуда же они взялись, все эти повторяющие друг друга тени и признаки? Где скрывается горящий костер, извергающий дым? Неоткуда им взяться, нигде пока еще ничего не горит и гореть не планирует - но горечью тянет, печалью, тленом, журавлиными криками, и нет-нет, да и сожмется сердце: осень-то уже близко.