Догоняйте, догоняйте!..

— Пастушков, извини, мне нужно поговорить с Виталием, потом расскажешь. Хорошо?

— Хорошо, — на ходу развернувшись, согласился Теоретик. — Я ведь в принципе.

Они прошли уже почти половину поля. Ветка молчал. А Жора не знал, как начать. Не сказать же ему: поди извинись. А может…

— Виталий, я расскажу сейчас маленький эпизод из моей не такой уж долгой, но насыщенной бурными событиями жизни.

Ветка поднял голову и изумленно посмотрел на Жору. Глядел он еще довольно хмуро, но, по-видимому, необычный, эпический стиль Копытина уже вывел его из состояния отрешенности.

— Училась со мной в классе девочка. Сидела передо мной. Волосы очень у нее были красивые. И вообще… Дружил я с ней. А потом как-то обозвал ее ябедой: разозлила она меня. Я сочинение домашнее не успел написать, потому что во дворе была важная футбольная встреча. Ну, учительнице сказал, что голова болела. А она и ляпни: «А мяч гонять целый день голова не болит». Или что-то в этом роде. Я тогда и выдал насчет ябеды.

— Георгий Николаевич, а для чего вы мне это рассказываете? — спросил Ветка, опять помрачнев.

— А ты не перебивай, дослушай. Сейчас пройдем еще стометровку, и отпущу тебя. Представляешь, уроки кончились, а я уже все забыл, встаю, говорю ей: «Пошли домой. Давай сюда портфель». А она вроде не слышит и к соседке поворачивается.

Я руку протянул, а она как ее отбросит! До конца года со мной не разговаривала. Потом в другой район они переехали. Недавно встретил ее. Говорю: «Почему ты со мной перестала говорить?» А она отвечает: «Потому что ты даже не подумал попросить прощения». — «За что?» — «Вот ты такой и остался. А я, наверное, ночь проплакала. И все ждала». Видишь, какая история приключилась? И запомнил я ее на всю жизнь.

Они почти обошли поле и приблизились к ребятам, приводившим в порядок свою футбольную форму.

— Я пойду? — вопросительно поднял глаза Виталий.

Жора увидел, что Веткины глаза посветлели.

«Ладно, — подумал Копытин, — сочинитель из меня неважный, сам знаю, но ты-то понял, для чего я это рассказывал».

А Ветка уже бежал. Быстрее, быстрее…

Глава двенадцатая ДВЕ ФОТОГРАФИИ ОДНОГО ЛИЦА, ИЛИ МЕМОРАНДУМ КОПЫТИНА

— Читай, — хмурый Терентьев протянул Жоре письмо, отпечатанное на машинке. — Допрыгался. Добегался. Дофутболился. Как еще там… Связался я с тобой. Но выкручивайся сам. Черт меня попутал с этим спортом. При Пал Палыче небось таких неприятностей не было. Шлепал потихоньку карточки — и все. Никаких скандалов… Читай, читай. Садись, читай и думай и говори о плане действия, а я пока сметы просмотрю. Носят тут всякие бумажки…

Терентьев уставился в какую-то квитанцию, битком набитую цифрами. «Слава богу, у меня хоть таких бумажек нет», — подумал Жора и начал читать письмо, так взволновавшее Терентьева:

Директору механического завода

тов. Долгопятову М. Е.

от бухгалтера Булочкина Александра Маркеловича

Заявление

Прошу Вашего вмешательства в положение вещей, творящееся в пионерском лагере нашего завода. С тех пор как физкультурную работу в лагере «Ромашка» возглавил т. Копытин Г. Н., дети ничего знать не хотят, кроме спорта. Бесконечные тренировки и соревнования привели к тому, что состояние здоровья многих детей подорвано.

Мы вынуждены были забрать сына раньше срока, так как он похудел за время «отдыха» на 4,5 килограмма. Так же поступили, и многие другие пионеры.

Во имя здоровья наших детей еще раз убедительно прошу положить конец безобразиям.

А. Булочкин.

В верхней половине письма наискосок легла размашистая резолюция директора: «Разобраться и доложить».

«Дела…» — подумал Жора.

Он давно ожидал какой-нибудь напасти от сторонников спокойного «метода» Пал Палыча, и все же это заявление, этот поклеп был для него ударом. Хорошим ударом под дых.

И ведь почти все было правдой, а когда «почти правда», — очень трудно опровергать. Жоре стало душно и муторно, хотя окно было распахнуто настежь.

— Да, еще вот что, — сказал Терентьев, — вынимая из конверта две фотокарточки. — Полюбуйся.

Жора взял карточки. И на той и на другой был Костя Булочкин. Только на одной лицо у него было расплывшееся, щекастое, а на другой щеки подобрались, но само лицо от этого стало строже, с какой-то решимостью. Жора вспомнил, что такое выражение было у Булочкина, когда тот отрабатывал удары по мячу с ходу. Вспомнил и улыбнулся.

— Между прочим, зря улыбаешься, — оторвался от бумаг Терентьев. — Прочти там, на обороте.

— «Фото номер один. Дорогому папе от любящего…» — начал читать Жора.

— Не то. Смотри ниже.

— «Таким наш сын был в первую смену. Теперь см. фото номер два»… Что за бред… — Жора перевернул вторую карточку. — «Фото номер два. До такого состояния доведен наш сын в настоящее время. Снимок сделан сразу же по возвращении из лагеря». Иван Дмитриевич, да ведь это же бред сивой…

— Не спорю. Но сивая крепко нас лягнула.

— Ерунда все это. Мальчишка окреп, поздоровел, а как он пенальти бьет!.. Да ему спорт только на пользу, сами знаете.

— Гм, знать-то знаю, а ты попробуй возрази. Для родителей главное — килограммы. А пенальти на весы не положишь. Вот тебе и «догоняйте, догоняйте»…

Жора еще раз перечитал письмо.

Да, действительно, как все это опровергнуть? Во-первых, спокойствие, прежде всего — спокойствие, как говаривал Карлсон, который живет на крыше. А он был не дурак. Во-вторых, нужно в обвинениях сориентироваться и по порядку изложить все на бумаге.

Терентьев, как завзятый телепат, выдвинул ящик стола, достал несколько листов, протянул Жоре:

— Садись, рисуй свои соображения, потом вместе разберем.

Жора пристроился у окошка и, еще не совсем пришедший в себя, возмущенный, начал писать сочинение, которое вошло в историю механического завода под именем меморандума Копытина. Кто придумал это мудреное слово — неизвестно, почему — тоже ясно никто себе не представлял, и тем не менее оно прочно прилипло к объяснительной записке Жоры. Были, правда, у Жоры подозрения, что все это дело рук, а вернее, языка Васьки Спиридонова, но прямых доказательств он не имел.

Пока Жора с вдохновением катал шарик по бумаге, к Терентьеву пришел старший пионервожатый. Видимо, он уже знал содержание письма, потому что, ни слова не говоря, уселся по жесту Терентьева и зашуршал газетой. Жора лишь кивнул головой, а рука его двигалась без остановки, да и сам он чувствовал, что только сейчас, когда его охватила злость, он может высказать все соображения о своей работе, которые давно зрели в глубине сознания.

Начал он с того, что аргументировано доказал: ребята думают не только о спорте, но и о многих иных вещах — ни один кружок не обезлюдел с появлением его, Г. Н. Копытина, в лагере.