Доленго

– В таком случае здравствуйте, коллега!.. Меня зовут Сигизмунд Игнатьевич.

– Алексей Николаевич.

– Нам бы щей похлебать горяченьких да чайком покрепче запить, сказал солдат, привезший Плещеева.

Сераковский засуетился.

– Сейчас что-нибудь придумаем... Братцы!
– он обратился ко всем сразу.
– У кого что есть, несите, накормим гостей.

– На кухню надо сбегать: может, что осталось.

Минут через пятнадцать Плещеев и солдат, назвавшийся Емельяновым, сидели на нарах Сераковского, возле натопленной печи, и с жадностью ели холодную баранину, запивая ее горячим чаем. На полотенце лежали кусочки сахару, горсточка изюма, ломтик сала - все это вынули из своих сундучков обитатели казармы. Многие легли спать, но несколько человек сидели и стояли рядом.

– А кем вы раньше были, Алексей Николаевич?
– поинтересовался Сераковский.
– Учились? Служили?

– Да как вам сказать, Сигизмунд Игнатьевич? Не то и не другое. Пописывал немного. В "Отечественных записках", в "Современнике".

– В таком случае я вас должен знать... конечно, заочно.
– Сераковский задумался.
– Плещеев... Плещеев?
– Интонация из задумчивой стала вдруг вопросительной и радостной.
– Помилуйте, так вы Плещеев? "Вперед! без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья! Зарю святого искупленья уж в небесах завидел я!"... Так это вы?

– Я...
– Плещеев наклонил лохматую голову.

– Братцы!
– Тон Сераковского стал торжественным.
– Вы видите перед собой большого русского поэта, чудесного певца свободы, людского братства, любви, человека, талант которого от господа бога!

Пока Зыгмунт все это говорил, Плещеев протестующе махал руками.

– И за что же вас, Алексей Николаевич?

– За чтение запрещенного, распространяемого в списках письма Белинского к Гоголю.

– Ничего не знаю! Совсем ничего не знаю!.. Что за письмо, за чтение которого поэтов отдают в солдаты?

– Подвергают смерти через расстреляние, - мрачно поправил Плещеев.

– Опять загадка!
– Сераковский нервно пожал плечами.

– Меня и еще двадцать моих товарищей... среди них, между прочим, был литератор Достоевский, может быть, слышали?..

– ..."Двойник"... "Бедные люди"...

– ...сперва приговорили к казни.

– Страсти-то какие, господи!
– промолвил кто-то из солдат, крестясь.

– ...вывезли на плац, прочитали при барабанном бое приговор, всем надели смертные саваны, отдали команду "Заряжай!"... "На прицел!" Плещеев говорил отрывисто, с каждым словом повышая голос, но вдруг, словно обессилев, закончил едва слышно: - Но залпа не последовало. На плац прискакал флигель-адъютант с пакетом от государя... И вот я здесь.

Сераковский поежился, словно от холода.

– Когда это случилось?

– Двадцать второго декабря минувшего года, в восьмом часу утра.

– И вся ваша вина состояла в том, что вы читали вслух, друг другу письмо критика Белинского? Я так вас понял?

– Да, частное письмо, наполненное дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, как сказано в приговоре.

– Прекратить болтовню!
– Из глубины казармы послышался окрик фельдфебеля.

– Да, да, пора спать... Пока вас определят, могу поделиться ложем, Зыгмунт показал на свои нары.

– Весьма признателен.

То, что у Сераковского уже осталось позади - первые гнетущие впечатления, первый, пока непроизвольный внутренний протест против бессмысленности и бесчеловечности казарменного строя - муштры, мордобития, унижения, - Плещееву только предстояло испытать. Еще юношей его определили в школу гвардейских прапорщиков в Петербурге, но через полтора года он ее оставил - настолько сильно было у него отвращение к военным занятиям. С возрастом это отвращение отнюдь не уменьшилось, из стихийного оно стало сознательным. "Для чего все это мне, поэту, - шагистика, команды, ружейные приемы?" - спрашивал Плещеев сам себя.

– В жизни все пригодится, - сказал ему как-то Зыгмунт.
– И продолжайте писать стихи. Ведь вам не запретили писать, как Шевченко?

– К счастью, нет. Но разве сейчас до поэзии? Меня не выпускают из казармы... Следят за каждым шагом, за каждым письмом. Вчера хотели посадить на гауптвахту только за то, что я позабыл застегнуть на мундире крючок.

– Крючок надо застегивать, Алексей Николаевич, так теплее. Сераковский улыбался одними глазами.

– Вы все шутите, Сигизмунд Игнатьевич! А я никак не могу понять, почему наш ротный командир беспрестанно твердит, что все мы мерзавцы, с которых надо драть шкуры, что в роте все сплошь негодяи... Но эти негодяи, если придется, без слова умрут за Россию... умеют сносить нужду без ропота, с веселым лицом...

– А может быть, Алексей Николаевич, это как раз и плохо, что без ропота? Может быть, лучше, чтоб роптали. Как-никак ропот - одна из форм протеста!

– Нет, нет, с меня хватит! Я больше не в силах ни протестовать, ни писать стихи!..
– Он помолчал.
– Поневоле становишься мистиком, начинаешь верить во всякую чертовщину... Знаете, Сигизмунд Игнатьевич, перед объявлением смертного приговора, накануне конфирмации, в тюрьме мне привиделся сон - и довольно странный. Я видел каких-то людей с невероятно злыми, звероподобными лицами. Люди эти исподлобья смотрели на меня, долго о чем-то совещались и, быстрыми шагами подойдя ко мне, скрутили мне руки, нахлобучили мне мою шапку на глаза. Но, как водится в снах, я сквозь нахлобученную шапку видел все. Ясно видел, что меня подвели к крутому, совсем отвесному берегу реки и собирались столкнуть с обрыва. И тут вдруг раздался звон: где-то ударили в колокол. Толкавшие меня в водную бездну люди разбежались. Совсем как наяву я слышал топот их ног. Взмахнул рукой разорвал путы, связывавшие меня. А потом очутился в какой-то широкой безлюдной степи под раскаленным небом. И на мне была одежда странная какая-то, военная, и опирался я на ружье. И представьте себе, - Плещеев, посмотрел в глаза Сераковскому, - когда я подъезжал с конвоиром к Уральску и передо мной открылась степь, я тотчас узнал ее: так поразительно она была похожа на виденную мной во сне...

Они уже многое знали друг о друге, особенно после того, как Плещеев, возвращаясь вдвоем с Сераковским с церковной службы, прочел наизусть куски письма Белинского к Гоголю. "Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания.
– Плещеев морщил лоб, вспоминая текст.
– Это чувствует даже само правительство... что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостного кнута трехвостною плетью".

– Как все верно!
– воскликнул Сераковский.
– И за это казнить! Ведь тут сама правда в каждом слове!

– А вы разве несете свой крест не за правду? Не за свою любовь к отчизне?.. Но вас, наверное, скоро простят, произведут в офицеры... Вы так все умеете делать - эти полуобороты, "На плечо!", "Пли!" А я пускаю пули настолько мимо мишени, что однажды едва не угодил в унтера.

– Боюсь, что из моих стараний ничего не выйдет. Увы, офицерский чин пока остается только мечтой.

– У вас, помнится, вы рассказывали, есть высокий покровитель... Плещеев презрительно скривил губы.
– Сам Дубельт!

Сераковский замялся:

– Да, генерал обещал, что мое испытание продлится не более двух дет. Что каждый месяц он будет получать отзывы обо мне и если эти отзывы будут безукоризненными, попросит за меня государя.

– И вы поверили этой старой хитрой лисе?

– Я привык верить людям, - ответил Сераковский смущенно.

Разговор с Плещеевым заставил его снова взяться за перо, правда уже без тени надежды на ответ и последствия.