Доленго

– Не важно... Что было в том письме?

– Могу процитировать, ибо письмо это лежало в студенческой библиотеке и я его читал: "Мы, нижеподписавшиеся, были первого марта на реквиеме в память убитых в Варшаве, участвовали в пении национального польского гимна и потому просим считать нас равно ответственными вместе со студентами из поляков". И внизу триста русских подписей.

– Ай да молодцы!
– воскликнул Сераковский.

– Конечно, молодцы... Арестованных-то выпустили после этого.

– Что еще нового?

– Нет уж, уволь!
– Ян протестующе замахал руками.
– Теперь твоя очередь рассказывать. Ты видел Мерославского?

– Видел - это не то слово, я много разговаривал с ним. Он, несомненно, очень любит Польшу. Я ценю его отвагу, его участие в революции. И в то же время он так далек от реальности, настолько оторвался от родины за годы эмиграции, что потерял истинное представление о ней. Расскажи ему про русских студентов, подписавших письмо, - не поверит, скажет, что это чепуха, такого не может быть, что с русскими нам не по пути.

– Да, чуть не забыл, - перебил Ян.
– Могу тебя если не обрадовать, то ошеломить. Твоими письмами интересовался сам государь император. Это мне Обручев сказал... Все шло по цепочке. Я относил твои писания в штаб, оттуда их препровождали военному министру, а тот, оказывается, давал царю. На каждом твоем рапорте есть собственноручная его пометка: "Дай бог, чтоб и у нас так было". Это, если ему что нравилось из заграничных порядков.

– "Царь как бог всемогущ, как сатана коварен", - повторил Сераковский слова Мицкевича.

Белая ночь незаметно перешла в утро, и Сераковский начал собираться чистить парадный мундир и складывать какие-то бумаги.

– Ты куда это?
– удивился Станевич.

– Как куда? На работу, конечно.

– Нет, ты действительно фанатик, - добродушно упрекнул его Ян. Подожди хоть день, отдохни с дороги.

– Милый Ян! Я не могу ждать. Мне надо столько сделать!

Больше, чем когда бы то ни было, Сераковский был полон энергии. Ему не терпелось скорее явиться в свой департамент и докладывать, писать, кричать о том, что телесные наказания - зло, подлежащее уничтожению! На страницах "Современника" и "Морского сборника" недавно появились статьи на эту тему. В публичных выступлениях, дискуссиях, в частных разговорах все решительнее и чаще высказывались против шпицрутенов и розог.

То, что заграничные рапорты Сераковского соизволил читать сам государь, создавало Зыгмунту авторитет в глазах начальства, и теперь в Генеральном штабе твердо знали, на каком деле надо его использовать.

В мае 1861 года Сухозанет был смещен. Правда, горькую пилюлю подсластили, назначив его наместником Царства Польского. (По этому поводу кто-то сложил песенку: "Царь сказал Сухозанету: "Ведь тебя уж хуже нету, поезжай же, на смех свету!"") Военным министром стал Дмитрий Алексеевич Милютин. Об этом Сераковский узнал еще в Париже, в русском посольстве, и обрадовался: он рассчитывал на сочувственное отношение нового Министра к своим идеям - и не ошибся в этом. В числе первых, кого пригласил к себе Милютин по вопросу о реформе военно-уголовного законодательства, был Сераковский.

Зыгмунт впервые встречался с военным министром. Он увидел стройного, молодого, подтянутого генерала с дородным аристократическим лицом, изящно подстриженными бакенбардами и густыми волосами, зачесанными на пробор. Еще в академии Сераковский слышал много хорошего о профессоре Милютине. В Генеральном штабе рассказывали, что он чуть не прямо с поля боя на Кавказе был призван в Петербург на пост товарища военного министра. Всего два месяца потребовалось ему, чтобы представить Александру II подробный доклад о необходимости коренных преобразований по военному делу и общему пересмотру всего военного законодательства.

– После того как с вашей помощью весь мир публично заклеймил телесные наказания, стало гораздо легче бороться за их отмену в России, - сказал Милютин. Он сел рядом с Сераковским на диван, как бы подчеркивая этим свое расположение к молодому офицеру.
– Между прочим, не так давно князь Николай Алексеевич Орлов подал государю записку об отмене телесных наказаний. Вы не знакомы с ней?

Зыгмунт вспомнил раут у Пальмерстона, бельгийского посланника с черной повязкой на глазу, их разговор.

– Отчасти да, - ответил Сераковский.

– Вот как? Откуда же?

– Я несколько раз встречался с Николаем Алексеевичем в Лондоне.

Милютин понимающе кивнул в ответ.

– В четверг, - сказал он, - состоится очередное заседание комитета для пересмотра военно-уголовных законов. Я бы хотел, чтобы вы присутствовали при сем.

Комитет собрался в одной из комнат аудиторского департамента военного министерства. Пришел барон Модест Андреевич Корф, начальник Второго отделения и одновременно директор Публичной библиотеки, генерал-аудитор армии Философов, бородатый, о высоким лбом мыслителя Дмитрий Александрович Ровинский - московский губернский прокурор, к тому времени прославившийся как видный историк искусства, сенатор Капгер. Сераковский знал Капгера как автора проекта нового военно-уголовного устава, в котором в неприкосновенности сохранялись телесные наказания. Были еще какие-то незнакомые генералы и высшие чиновники. Один из них с брезгливой миной на лице просматривал последний номер герценовского "Колокола". По особому разрешению Третьего отделения газета регулярно поступада в комитет, "чтобы все знали, что о нас будут писать за границей".

Корф занял председательское место, заседание началось.

– Продолжаем обсуждение записки князя Орлова, - сказал Корф.
– В комитет поступило несколько заявлений от разных лиц, разрешите огласить. Корф взял со стола папку.
– Мнение митрополита московского Филарета: "По христианскому суждению телесное наказание само по себе не бесчестно, а бесчестно только преступление. Некоторые полагали бы совсем уничтожить телесные наказания и заменить их тюремным заключением. Для сего, при многолюдном городе, потребовалось бы построить и содержать почти город тюремный... Если государство найдет неизбежным в некоторых случаях употребить телесное наказание, христианство не осудит сей кротости, только бы наказание было справедливо и не чрезмерно".

"И это говорит пастырь!" - подумал Сераковский.

– Типичное кнутофильское мнение, - сказал Ровинский.
– Плети и розги могут быть уничтожены одним словом высочайшего милосердия без всякой замены их другим наказанием.

– Ну, знаете, это уже слишком!
– развел руками сенатор Капгер.

– Преступников надо не бить, а заставлять работать, чтобы они приносили пользу государству и не ели даром хлеб, - сказал Сераковский.

– Ваше мнение, капитан, нам известно.
– Капгер свысока посмотрел на Сераковского.
– И ваши тайные помыслы - тоже.

– А именно?
– спросил Зыгмунт с вызовом.

– Уничтожив телесные наказания, уронить дисциплину в войске, подорвать значение и власть командиров...

– Извините, но это не что иное, как клевета!

– Тише, господа, - вмешался Корф.
– Мнение генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича.
– Корф взял со стола лист.
– Их императорское высочество соизволили начертать: "Телесные наказания составляют для государства такое зло, которое оставляет в народе самые вредные последствия, действуя разрушительно на народную нравственность и возбуждая массу населения против установленных властей. Ни жестокость телесных наказаний, ни частое употребление розог не ведут к поддержанию дисциплины, а, напротив, жестокость их и частое употребление их могут ослабить силу военной дисциплины. Иная, более разумная система наказаний способна более благотворно действовать на возвышение в войсках духа нравственности и на развитие чувства сознательного долга..."