Доленго

– Ай, какой ты красивый!
– воскликнул Врублевский, пожимая Зыгмунту руку.
– Мундир Генерального штаба тебе определенно к лицу.

– Не мундир, как известно, красит человека, - пошутил Сераковский, но тут же добавил серьезно: - На форму я, и верно, не жалуюсь. Она мне помогла так много увидеть за последнее время, завести столько интересных знакомств - и в России, и в других странах.

– А я в своем непрезентабельном лесном мундире прикован к одним лишь пущам.

– Ничего, отличное знание пущи тебе скоро понадобится.

– Ты думаешь?
– Валерий понял намек.

– Уверен... Для того я и просил тебя приехать.

Они сидели за чашкой сваренного на спиртовке кофе, и Врублевский рассказал, что в училище лесоводства есть много верных и горячих голов, на которые он может в случае чего положиться, как на самого себя.

– Очень хорошо!
– одобрил Сераковский.
– Твои люди могут быть не только бойцами, но и проводниками. На Кавказе горцы ускользали от наших отрядов потому, что великолепно знали свою землю.

– Но когда... это знание местности нам пригодится? Когда?

– Не знаю точно, но думаю, что скоро. Видишь ли, к делу готовятся не только здесь, но и в самой России.

Кто-то резко и бесцеремонно застучал во входную дверь, будто бы не было звонка.

– Не беспокойся, это "Топор", - сказал Валерий.
– Узнаю по голосу.

– Людвик!
– обрадовался Сераковский.
– Я горю желанием услышать от него о девятом мая.

Раздались торопливые шаги, бряцанье шпор, и в комнату, распахнув рывком дверь, вошел адъютант Назимова Людвик Жверждовский.

– Я узнал от губернатора, что ты объявился в Вильно, подумал, где тебя искать, и сразу же пошел сюда... Здравствуй, Зыгмунт!

Он небрежно бросил на диван парадную, однако ж излишне теплую для лета каску, точно такую, как и у Сераковского, с которым он был в одном чине.

– Очень рад тебя видеть!
– Людвик дружески хлопнул Зыгмунта по плечу.
– И вообще рассказывай что и как! Есть ли новости в Петербурге?

– Из Петербурга я давно... Хотелось бы сначала послушать тебя.

– Надеюсь, ты обратил внимание на то, что делается в Вильно. В какой-то мере это наша работа.

– И девятого мая - тоже?

– Конечно! Моя и Францишека Далевского.

– Поздравляю! Впервые множество людей, объединенных одной идеей, одним чувством, пришли к представителю власти требовать устранения несправедливости. Неплохое начало, Людвик!

Девятого мая ко дворцу генерала-губернатора направились женщины. Их было много, и они остановились перед дворцом. С помощью Жверждовского кто-то проник внутрь, требуя, чтобы их выслушал начальник края. Женщины пришли просить Назимова выпустить из тюрьмы нескольких молодых людей, которых власти арестовали как подстрекателей к пению запрещенных революционных песен и гимнов. "Освободите невинных!" - кричали в толпе. Назимов даже не вышел. Он приказал вызвать пожарную команду.

Разговор перекинулся на других друзей Сераковского, вспомнили веселого ксендза Мацкевича ("Он все там же, в своем Подберезье".
– "Но мне надо его повидать!" - "Хорошо, съездим к нему"), Кастуся, который вот-вот должен вернуться в Вильно, и сестер Далевских.

– Кстати, вы не знаете, здесь ли Аполония?
– спросил Зыгмунт по возможности равнодушным голосом.

Врублевский понимающе усмехнулся:

– Уж коль я тогда был чем-то вроде свата, то продолжу эту роль и теперь. Вечером сходим к Зеленому мосту, где каждую пятницу устраиваются политические демонстрации.

– И там увидим Аполонию?

– Конечно! В самых первых рядах.

Зеленый мост через Вилию соединял дачные местности - Зверинец с Закретом. Река здесь круто изгибалась, и на том, высоком берегу ее рос красивый сосновый лес.

...Аполонию Сераковский увидел сразу, она шла впереди, вместе с какими-то женщинами в черном. За ними в безмолвии медленно двигалась толпа. Аполония узнала Зыгмунта, подняла на него большие затуманенные глаза, но тотчас же потупила взгляд. В такую минуту, когда все думали о жертвах, принесенных Польше, было кощунственно выражать радость.

Сераковский и Врублевский молча присоединились к толпе, которая уже возвращалась в город. Лишь дойдя до пустынной Торговой площади, посредине которой возвышался костел святого Якуба, Аполония сочла возможным" взглянуть на Сераковского и приветливо улыбнуться ему.

– Здравствуйте, пан Зыгмунт, я рада вас видеть, - тихонько сказала она.
– Вечер добрый, пан Валерий!..

Сераковский с благодарностью посмотрел на нее. Она похорошела, и ей так шло черное платье из тяжелого шелка, на котором выделялась булавка с белым орлом, приколотая к груди в знак того, что ее сердце принадлежит Польше.

– Можно, я вас провожу до дому?
– попросил Сераковский, и Аполония не возразила.

– До завтра, Зыгмунт!
– вовремя попрощался Валерий.

– До завтра! Я жду тебя в гостинице, как условились.

Аполония и Зыгмунт остались одни. Улицы быстро пустели. Цокая копытами о мостовую, проехал казацкий патруль.

– Я ведь даже не знаю, где вы живете!
– сказал Сераковский.

– Какая разница... Давайте просто походим... хотела сказать "прапорщик", но вижу, что вы совсем в другом чине.
– Она вздохнула.
– Мне не нравится ваша форма, пан Зыгмунт.

– Почему же?
– удивился Сераковский.

– Потому что солдаты, одетые в эту форму, держат в цепях Польшу.

– Но есть люди, которые носят такую же форму и в то же время готовы бороться за свободу отчизны.

– Где они?
– грустно спросила Аполония.

– Один из них перед вами.

Она обрадовалась:

– Значит, вы приехали не просто так, а по делу!

– Конечно... И чтобы увидеться с вами. Я так часто и так много думал о вас все это время...

– В трудный час испытания отчизны сердце поляка должно молчать.

– Неверно! Охваченное любовью сердце делает человека сильнее, лучше, справедливее!

Они бродили по темным, освещенным лишь звездами улицам, и Сераковский рассказывал о чужих странах, о встречах с Герценом и Гарибальди, пока Аполония не спохватилась:

– Уже поздно... Мне надо домой.

Она взяла в руку висевшие на груди миниатюрные часики с цепочкой копией каторжных цепей, как наглядным напоминанием об оковах, в которых стонет Польша. Сераковский засветил спичку.

– Уже два часа ночи!
– испуганно сказала Аполония и добавила уже с улыбкой: - Мне попадет от мамы, она у нас строгая.