Доленго
Шрифт:
Хирург Ляхович сделал Сераковскому операцию - вынул остатки раздробленного пулей ребра.
– Никто от такой раны, голубчик, еще не умирал, - утешил он Зыгмунта.
– Доктор полагает, что мне предстоит умереть от чего-то другого? спросил Сераковский.
– Что вы, что вы, голубчик?
– Ляхович понял, что допустил бестактность.
Следователи пока не трогали Зыгмунта: запретили врачи, хотя их торопил член следственной комиссии Гогель. Он был чрезвычайно горд тем, что именно ему, правда в числе других, Муравьев поручил вести дело такого важного государственного преступника. Первый раз он пришел
– Назначенный по вашему делу следователь поручик Гогель, отрекомендовался он.
– Но сегодня я пришел как частное лицо, просто чтобы узнать о вашем здоровье и по-дружески побеседовать с вами. Человек, которому грозит вскоре переселиться в иной мир, нуждается в участии, не так ли?
Назавтра после обхода в палате появился еще один посетитель. На нем был сшитый у лучшего портного мундир капитана Генерального штаба, начищенные до сияния аксельбанты и такие блестящие ботинки, что в них можно было смотреться, как в зеркало.
– Боже мой, князь Шаховской!
– пробормотал Зыгмунт.
На первых порах он обрадовался. С Шаховским он вместе учился в академии, знал его как ловеласа и любителя выпить, а подвыпив, поговорить о свободе и даже слегка пожурить сильных мира сего.
– Услышал о твоей беде и сразу же поехал тебя навестить, - сказал Шаховской, усаживаясь на стул.
– Ну как ты? Хотя не рассказывай, тебе ведь нельзя напрягаться, а я уже все узнал от дядюшки.
– От какого дядюшки?
– слабо удивился Зыгмунт.
– О святая простота, он не знает! Ведь твой покорный слуга - родной племянник генерал-губернатора Муравьева. А посему, - Шаховской поднес палец к губам, - могу тебе быть кое в чем полезным.
И он принялся распространяться о том, какой у него справедливый, хотя и строгий, родственник, что он, родственник, всего больше ценит в людях искренность и неизменно прощает тем, кто чистосердечно раскаивается в своих преступлениях.
Шаховской суетился, то и дело вскакивал со стула, мерял шагами палату, а сейчас остановился у окна.
– Смотри, как невысоко!
– сказал он.
– Даже совсем немощный человек может без труда выпрыгнуть отсюда... Может быть, ты воспользуешься? Шаховской дружески подмигнул Зыгмунту.
– Да, я мог бы бежать. Но ты представляешь, сколько невинных душ пострадает из-за того, что спасется один?
– Ты прав, Сераковский, - ответил Шаховской.
– Еще поймают, тогда совсем твое дело труба. А пока все идет не так плохо, старина. Дядюшка с нетерпением ждет твоего выздоровления. Между прочим, он относится к тебе с известным уважением. Гордись!
Вечером Сераковского перевели на второй этаж, а перед дверью поставили шесть солдат. Другая шестерка солдат дежурила на лестнице.
Теперь каждый день к нему приходил кто-либо "оттуда". Чаще всего это был все тот же Гогель, от одного вида которого Сераковскому делалось хуже. Он возненавидел его длинное, землистого цвета лицо, длинные руки с цепкими бескровными пальцами и особенно - холодные и жесткие глаза. Говорил Гогель тихо, вкрадчиво, но за этой вкрадчивостью слышалось изуверство.
– Да, Сераковский, интереснейшая новость! Вы знали графа Леона Плятера, который пытался
достать оружие, напав на транспорт?– Прежде чем сесть на стул, Гогель смахнул с него воображаемую пыль надушенным носовым платком.
– Так вот, этого Плятера вчера наконец-то расстреляли в Динабурге... Ведь это абсурдно - идти на Россию с косами и охотничьими ружьями! На что вы надеялись, Сераковский?
– Он обратил к Зыгмунту свое постное, вытянувшееся еще больше лицо.
– На пароход "Уорд Джексон"? (Зыгмунт вздрогнул: "Неужели и здесь неудача?") Так его капитан был подкуплен еще в Лондоне, и русские военные корабли просто не пустили этот ваш пароход дальше Швеции!
На следующий день:
– К глубокому сожалению, вынужден огорчить вас, господин Сераковский.
– Гогель притворно вздохнул.
– Вчера повешен ваш соратник и друг Болеслав Колышко. Подумать только, раньше вас!
Сераковскому стало плохо, и он больше не слышал, о чем еще говорил Гогель.
Почтил своим присутствием опасного преступника и жандармский полковник Лосев, назначенный начальником особой следственной комиссии, образованной Муравьевым независимо от высочайше утвержденной просто следственной комиссии. Эта особая комиссия занималась делами, которые особенно интересовали генерал-губернатора. Заявлялись в палату и другие военные следователи. Все они чем-то были противно похожи друг на друга, все заговаривали с Зыгмунтом о его здоровье и задавали провокационные вопросы, на которые надо было отвечать очень осторожно.
На фоне этих людей князь Шаховской выглядел чуть ли не другом. Сегодня он явился с поручением от Муравьева передать Сераковскому нечто весьма важное.
Шаховской стал в позу и начал вспоминать, что именно велел передать его высокопревосходительство.
– Слушай!.. "Если господин Сераковский любит свою родину, если он хочет быть ей полезным, если он хочет предотвратить несчастье, резню, которая разрушает как Польшу, так и Россию, то пусть он напишет памятную записку о положении в стране и о том, что следует предпринять. Я прочту эту записку и передам ее императору".
– Но ведь у меня уже есть такая записка, - сказал Сераковский.
– Она называется "Вопрос польский" и находится в Петербурге. Жена может достать ее.
– Это надо сделать как можно скорее. Дядюшка очень торопится...
– Меня повесить?
– Не говори ерунды, Сераковский! Он все делает по справедливости, и если ты будешь вести себя хорошо...
– То есть если я стану предателем?!
– Сераковский покраснел от гнева.
– Ладно, перестань дурить! Тебе это вредно... Пиши записку, и я передам ее твоей жене... Да, еще новость. В Вильно граф Шувалов. Инкогнито!
– Он поднял кверху палец.
Несмотря на усиленную охрану, Сераковскому удавалось иногда передавать и получать письма. Сначала помог служитель, бородатый русский старик Васильев. Однажды, войдя в палату, он молча сунул что-то Зыгмунту под подушку и, ни слова не говоря, торопливо вышел. Под подушкой оказалась записка от Аполонии... Боже мой, она утешала его и признавалась в такой любви, что он чуть не задохнулся от слез, от жалости и нежности к пей... Теперь он мог написать ей несколько слов.
– Вот бумага и карандаш, - сказал Шаховской.