Доленго
Шрифт:
Сераковский написал Аполонии, что надо немедленно ехать в Петербург и побывать у Милютина и секретаря английского посольства Нитчела. "Помни, говори им не только обо мне, но и о том, что несколько сот человек находятся в том же, что и я, положении... Меня убьют, но возможно ли, чтобы убивали всех?"
Перед отъездом в Петербург Сераковская зашла к Гейштору, который встретил ее с притворным отчаянием на лице.
– Какое горе, какое горе, пани Аполония!.. Но чем я могу помочь несчастному Зыгмунту?! Видит бог, как мы были с ним дружны.
– Он помолчал.
– Между прочим, во всем прежде всего виноват сам Зыгмунт. Он не захотел иметь дела с помещиками,
– Гейштор загибал на руке пальцы, - восемь лет провел вообще где-то в Оренбургской губернии, затем опять Петербург, потом поездки за границу. Можно по пальцам подсчитать, сколько не месяцев, а дней он жил в самой Польше. Только наездами, уверяю вас, пани Аполония, наездами после заграничных командировок. В Вильно мы его тоже почти не видели. Приехал в конце марта, а в конце апреля уже...
– он запнулся, уже отошел от дел...
– Как вам не совестно, пан Гейштор! Как у вас поворачивается язык говорить такое!
– Аполония едва сдержала слезы.
Восьмого июня Сераковский почувствовал себя хуже. Рана заживала трудно, медленно, к тому же опять начались сильные боли, и осмотр показал, что раздроблено еще одно, третье ребро. Снова началась горячка.
– Завтра вас будут смотреть военные врачи, приехавшие из Петербурга, - сказал доктор Ляхович.
Сераковский встретил эту новость равнодушно, ему было безразлично, кто его будет смотреть.
Наступило утро. Всю ночь он провел без сна, лежа на спине, с открытыми глазами и думал об Аполонии, о своих "детях", как он мысленно называл повстанцев. Что с ними? Выстояли они или нет? Гогель хвастался, что начальник кавалерии Лобановский сдался в плен, что в Вильно Ганецкий устроил военный парад по поводу "разгрома шаек" и шел через весь город "с развернутым знаменем литовского воеводы". "Господи, неужели это правда?"
Врачей в палату вошло сразу четверо: надутый надворный советник Стакман, Ляхович и еще двое в военных мундирах, видневшихся из-под халатов. Сераковскому стоило немалого труда, чтобы совладать с собой и не выдать охватившего его волнения: перед ним были Погорелов и Городков, тот самый доктор, которого он встречал у Чернышевского. Как и Сераковский, оба они не подали виду, что знают Зыгмунта.
– Нужна повторная операция, - буркнул Стакман.
– Есть приказ генерал-губернатора скорее поставить на ноги этого больного.
Он сразу же удалился, за ним ушел Ляхович. Теперь можно было дать волю чувствам.
– Здравствуйте, Сигизмунд Игнатьевич!
– тихонько сказал Городков, протягивая руку.
– Ваш новый ординатор.
– Здравствуйте, Гавриил Родионович... Вот где нам довелось встретиться...
– Дай я тебя обниму... очень осторожно, чтобы не потревожить рану. Оказывается, я все-таки сентиментален. Сераковский...
– Погорелов тщетно пытался скрыть, как его растревожила встреча с другом.
– Теперь слушайте!
– Городков покосился на дверь и понизил голос до шепота.
– О вас хлопочут очень влиятельные лица. Есть ходатайство перед государем графа Суворова. Из достоверных источников известно, что английский посол направил письмо Милютину...
– Неужели им всем так нужна моя жизнь? Странно...
– Сераковский попробовал пожать плечами и поморщился от боли.
– Друг
мой, что за разница, какие политические или другие цели преследуют сии важные особы. Важно, что они хлопочут о вас.– А я предлагаю другое, более радикальное средство - побег. Погорелов наклонился к Зыгмунту.
– Переоденем тебя в солдатскую форму, выведем на улицу...
– Милый Погорелов, я не могу даже сесть в постели.
– Ничего, вылечим!
– Он не сдавался.
– Сделаем операцию... Ты знаешь, какой Городков доктор! Кудесник! Через неделю не то что сидеть - прыгать на одной ноге будешь!
– Если успеете вылечить.
– Зыгмунт грустно улыбнулся.
– Следователи очень торопятся. Им не терпится меня скорее повесить.
Теперь он мог наконец послать записки на волю, не беспокоясь об их судьбе. Погорелов дал ему карандаш и бумагу, а сам вышел в коридор, на случай, если покажется непрошеный гость. Сераковский написал два коротеньких письма. Первое было Аполонии: "Ангел мой!
– начиналось оно. Сегодня у меня великий, святой день - я увидел друзей. Ты тоже увидишь их, и они тебе все расскажут обо мне". Второе - друзьям: "Берегитесь - граф Шувалов, в настоящее время шеф III отделения, находится в Вильно, он осуществляет верховный полицейский надзор". И дальше: "Напишите мне, где Антось? Где Игнась? Где дети мои жмудские?"
Операцию сделали десятого июня. Она прошла успешно, но через несколько часов началось кровотечение, которое удалось остановить с большим трудом. Сераковский страшно ослабел, и Городков начал опасаться за его жизнь.
Через два дня в госпиталь пришли все члены военно-судной комиссии. Генерал-губернатор Муравьев приказал немедленно начать над Сераковским полевой военный суд и закончить его возможно быстрее, не дожидаясь запрошенных из Петербурга справок и рукописи "Вопрос польский".
– Я как врач категорически протестую, - заявил Городков, узнав об этом.
– Нужно обождать по крайней мере три недели. Больному нужен абсолютный покой.
Полковник Лосев недобро усмехнулся:
– Покой он скоро получит, доктор.
Члены комиссии и медик Стакман вошли в палату Сераковского, служитель принес недостающие стулья, и они расселись.
– Подсудимый Сераковский, - сказал Лосев.
– По решению генерал-губернатора Муравьева мы начинаем следствие и военно-полевой суд над вами. Имеете ли вы подозрение на кого-либо из судей?
Сераковский ответил едва слышно:
– Два дня назад я перенес повторную операцию... я слишком слаб. Не спал несколько ночей...
– Сие нам известно от докторов. Постарайтесь ответить на заданный вам вопрос, - повторил Лосев.
– От слабости я не могу мыслить логично... очень болит голова...
– Однако, вопреки этому утверждению, больной как раз мыслит логично, - вмешался доктор Стакман, - а посему...
– Он даже не пощупал пульс у Зыгмунта, а сел за стол и написал справку о том, что подсудимый находится в здравом уме и со стороны медицины нет причин, препятствующих к началу следствия.
Следствие началось.
– Признаете ли себя виновным?.. Добровольно ли вы остались в лагере инсургентов или же по принуждению?.. Какое вы принимали участие в восстании?..
Вопросы следовали быстро, как бы нарочно для того, чтобы сбить Сераковского с толку.
Зыгмунт отвечал, едва шевеля губами. Страшная боль мешала сосредоточиться, но мысль работала беспощадно ясно. Он знал свою участь, и не было смысла отпираться, а тем более заискивать перед этими инквизиторами в судейских мундирах.