Долгие ночи

Офицер в душе рассмеялся. "Однако, — подумал он, — повстречайся я ему где-нибудь на узкой тропе, ухлопает и глазом не моргнет.

Здесь же, под крышей своего дома, умрет, защищая меня".

Гость вытащил из внутреннего кармана кителя небольшой лист бумаги, сложенный вдвое, развернул его и поднес к свету. Это была небольшая записка, написанная красивым убористым почерком на чистом русском языке. Офицер вновь перечитал ее:

"Господин полковник!

Прошу Вас, ради нашего общего дела, не объяснять никому, тайно прибыть в назначенное место, которое укажет Вам податель сей записки. Он же гарантирует Вам безопасность".

Подпись отсутствовала.

Гость через хозяина пытался узнать имя автора, но безуспешно.

Однако полковник был убежден, что автор записки далеко не глуп. И вдобавок очень осторожен. Ведь записка могла попасть и в чужие руки, но никто бы не догадался, кто ее автор и кому она адресована. Получив ее, он довольно долго пребывал в нерешительности: идти одному было опасно, отказаться же — значило проявить трусость. Но ведь он в тот памятный день находился рядом с князем Тумановым, когда расстреливал невинных людей, а такое не забывается. Однако полковник был не из робкого десятка, вдобавок ко всему хозяин дома поручился за его жизнь.

Полковник вновь сложил записку и спрятал ее в карман. Вытащил часы: время приближалось к одиннадцати, и уже более часа прошло с того момента, как хозяин оставил его на попечение мальчика. Непривычная тишина, царившая в доме, задержка хозяина, этот мальчик со жгучими глазами, бедное убранство дома — все вызывало в нем глухое недовольство и нагоняло непонятную тоску.

От лая собаки во дворе он вздрогнул и машинально схватился за рукоять сабли. Увидев это, Болат прыснул в кулак. Полковник смущенно убрал руку и невольно закашлялся. В передней раздались шаги, и по разговору, донесшемуся оттуда, он догадался, что вернулся хозяин, и не один. Но голос его спутника был полковнику незнаком.

Болат стоял у порога все в той же позе и даже не обратил внимания на шум в передней, где его мать Хеди стряпала ужин и где находилось двое мужчин. Время шло, полковник начал выказывать беспокойство.

* * *

Берса же задержала Хеди, которая доводилась ему двоюродной сестрой. Они не виделись почти год, и она бросилась ему на шею, заливаясь слезами. Берс как мог успокаивал ее, Данча молча стоял у двери. Он-то знал, как они были привязаны друг к другу и как при встречах заново переживали горе, связанное с потерей родных. И потому Данча не мешал им и не торопил Берса.

Наконец Берс бережно отстранил сестру и шагнул в кунацкую.

— Ассалам алейкум, добрый вечер, полковник!

Полковник медленно встал, шагнул навстречу и, сняв белую перчатку, пожал протянутую руку.

— Ва алейкум салам, добро пожаловать!

Пристальный взгляд полковника не мог разглядеть лица пришельца. Оно было обмотано башлыком, но его выправка и четкая речь говорили о том, что человек этот долгое время служил в русской армии.

Берс снял с себя башлык и передал его Данче. Затем опустился на ковер, по-восточному скрестив ноги.

— Касум, как ваше здоровье? Здоровы ли семья, родственники?
–

Берс умышленно не называл полковника по имени и отчеству, как это было принято в кругах только что вылупившейся чванливой чеченской знати.

— Хвала Аллаху, все хорошо. А как у вас?

— Бог милостив. Прошу заранее простить меня, что сам не пришел к вам, как к старшему по возрасту и чину. Но дело, по которому я вас потревожил, неотложное, и другого выхода у меня просто не было.

— Ну зачем же так? Никаких извинений и не требуется, — полковник не сводил с него глаз. — Сдается мне, мы где-то уже встречались?

— Возможно.

— Только тогда, мне кажется, вместо черкески был военный мундир. Точнее — гусарский мундир. А на плечах — капитанские аксельбанты.

— Возможно.

— На груди, — продолжал полковник, — сверкали орден Святой Анны и Георгиевский крест.

— Может быть, и так.

— Тогда напомни мне свое имя, капитан! — в голосе полковника прозвучала неприкрытая ирония.

— Прошу прощения, господин Курумов, — Берс сделал ударение на последних словах. — Вот уже шесть лет, как я лишил себя этого звания, я просто чеченец Берс, сын Рохмада Барзоева.

Полковник пропустил мимо ушей явную грубость Берса.

— Да, да. Теперь припоминаю! Ты тот самый капитан Барзоев, который служил в отряде генерала Лидерса, когда фельдмаршал Паскевич подавлял венгерский мятеж. И если мне не изменяет память, то именно там ты заслужил и свои боевые награды, и чин капитана. Мы и с отцом твоим были близко знакомы. Как же, как же! Купец третьей гильдии, всеми уважаемый человек! Но ты забыл о своем сыновнем долге, Барзоев. Я видел тебя в Грозной, когда ты только что вернулся из России. А перед Герменчугским боем ты уже дезертировал…

— Если быть точным, то перешел на сторону народа, что бы искупить свою вину перед ним.

Курумов удивленно качнул головой.

— А я-то ломал голову, кто же мог написать мне записку на русском языке? Оказалось, старый знакомый. Но что мне не понятно и даже обидно — сын такого уважаемого отца, человек с прекрасным европейским образованием, которого ждала блестящая карьера, и вдруг оказывается здесь… — полковник обвел взглядом комнату, помахал рукой и брезгливо поморщился, — среди оборванцев.

— Фридрих Второй сказал как-то, что и самый последний нищий в его государстве — тоже человек. Я чеченец, им я и останусь.

Нищий ли он, в лохмотьях ли он, но это мой народ. И если он нищий и темный, то не его в том вина.

И Курумов, и Барзоев старались по возможности не сбиваться с тактичного и вежливого тона. Но порой это плохо им удавалось.

Уж слишком велика была разница в их взглядах. Наконец Курумов, видимо устав от спора, вынул из кармана позолоченную трубку, набил ее душистым табаком, раскурил, сделав глубокую затяжку, сказал:

— Нет, ты не прав, Барзоев. Чеченцы сами виноваты в своем горе. Как можно тягаться с такой могущественной державой, коей является Россия? Это же наивно! Убивают офицеров, убивают чиновников. Начальство вынуждено ездить в сопровождении целого отряда солдат. Зачем вы напрасно проливаете кровь человеческую?

— А что вы прикажете им делать? Ведь у них отняли все, загнав в леса и бесплодные ущелья. Как вы прикажете им поступить? Что им делать, если их не считают людьми? Ведь не так уж многое им и нужно, чтобы они жили мирно: хлеба да минимум уважения к их человеческому достоинству.