Долгий путь в никуда

– Договорим на перемене.

Мне и в голову не пришло придать его, как я считал шуточной угрозе, значение. Он сказал – я через минуту забыл. Но здесь у них склероз был не в почёте. Урок закончился, прозвенел звонок, класс повалил на перемену, и я со всеми вместе протолкался в коридор с ясным челом и без задней мысли в кармане.

Здание школы в прошлом году отпраздновало свой пятидесятилетний юбилей. Четырёхэтажная постройка эпохи культа личности. Все этажи, кроме первого, походили один на другой как близнецы братья – длинный коридор, справа классы, слева окна – не то чтобы бойницы, но для общественного места, где дети проводили по шесть-семь часов каждый день, освещение было скудным, тюремным. Две лестницы, одна из которых вела в раздевалку, другая в вестибюль, упираясь прямо в учительскую. За лестницами ещё два класса: к одному вёл тёмный недокоридор-закуток, а уже за ним туалеты: в правом крыле – мужской, в левом – женский. Школа, если посмотреть на неё сверху, походила формой на букву "П" с укороченными вертикальными перекладинами и вот в этих самых перекладинах – тёмных аппендиксах, происходили разборы между учениками. Удобное местечко для массового помешательства при внезапно, то и дело, вспыхивающей ненависти к ближнему и возможностью снять возникшее напряжение, от души намяв ему бока.

Налетели на меня всем скопом. Мне даже показалось, что некоторые девчонки не преминули поучаствовать в прописке, когда меня завалили. Весь класс своей огромной неуклюжей тушей навалился, пихая, пиная, пыхтя. Мне совершенно не было чем дышать. Темно, страшно, и удушье. Сопротивляться не имело смысла. Червяк под бетонной плитой и то мог похвастаться большей свободой, чем я.

Всё вокруг кричало, шевелилось, перекатывалось. Когда первичный ор поутих, и я смог набрать немного воздуха в грудь, меня некая недетская сила вздёрнула вверх и с удивительной лёгкость припечатала в стену. Только тут я мог насладиться гнусной рожей Лёни Чижова. Он разевал свою розовую пасть, издавая звуки наподобие – "Буээээ", рассматривал меня выпученными рачьими глазками и при этом он держал моё беспомощное тельце практически на вытянутых руках, крепко вцепившись мне в лацканы школьного пиджачка. Впервые в жизни я выступал в роли Буратино в бумажной курточке (колпачка только не хватало и чудесной, красочно иллюстрированной азбуки), смешно дрыгая ножками и не зная, что делать.

Десять минут перемены и я прописан. Моё место на галёрке, в третьем левом ряду, на предпоследней парте. Лёня мне доходчиво объяснил, чтобы вперёд я не лез. И хотя школьная шпана обитала по соседству, за исключением способного ученика Чижова (он на самом деле был не глуп), всегда сидящего на второй парте, но они облюбовали центральный и правый ряд. В классе левый ряд принадлежал смешанному сословью, где превалировал средний класс, а также обреталась пара отщепенцев и пара отличников. Все сидели, понятно, соответственно своему статусу. Мне в соседи достался Захар Авдеев, сальный подпёз*ыш правящей верхушки класса.

Правда, это всё мелочи. После прописки мной остались недовольны: от такого просто так не отмахнуться. Вёл я себя не как зачухан, но и не как реальный пацан – не крутой, короче. Ни в одну категорию я не вписывался. Они этого не знали, чуяли как псы – сразу всей стаей, и не понимали. Это было для меня плохо. На несколько лет вперёд моей идеологией стал страх, желание выжить и не стать тем, на ком воду возят. Право на жизнь, хотя бы и в частичной изоляции, всё равно надо доказывать.

Мать разошлась с отцом, когда мне не исполнилось и трёх лет. Всё что я о нём помнил – это был стук в закрытую дверь по ночам, его пьяные вопли, скандал, и что как-то ночью он меня куда-то, посадив себе на плечи, тащил, судя по приближающемуся шуму – к оживлённой автотрассе. Отчим оказался хуже папаши, пил он также, но моим воспитанием в истинно мужском духе воина не занимался и минуты. Чужой ребёнок – чужая забота. В старой школе я несколько раз дрался, ну как дрался, скорее, боролся в шутку и к встрече с подлостью и, в общем-то, немотивированным призрением был не готов. Я просто не знал, что делать. Мне не просто не хватало навыков, мне не хватало внутренней уверенности, злости, упрямства. Нах, слабое требовалось прикрыть маской сильного. Но и этого толком я не умел делать. Социальная мимикрия не для меня. Мягкое доверчивое трусло.

Правда, и безропотно сносить побои и плевки тоже не для меня. Оставалось страдать и бояться. Мучатся от бессилия, строить планы мести, которые никогда не удавалось претворить в жизнь так, как нужно, страдать, терпеть трепет и не плакать!

Следующим, кто на меня попёр, стал Вадим Сундуков, длинноносый, плотный парнишка с вечно чуть прикрытыми веками безразличными глазами наркоши. Объясню, кто в классе правил бал. Не сюрприз, что для субъектов определённого типа школьные годы – как лебединая песня всей их жизни. Высшая каста! Каста, перед которой преклонялись, и которую ненавидели. В кастовую группу нашего класса входил уже знакомый нам Лёня Чижов, признанный неформальный лидер всей кодлы самбист Вова Хмелёв; длинный, нелепый, психопатичный Андрей Аистов; а на подхвате разбойный, безалаберный, закоренелый двоечник Никита Володин. Рядом с матёрыми акулами крутился Захар Авдеев и этот самый противный Сундуков.

Через два дня после прописки, на большой перемене, когда я отирался у подоконника, чувствуя себя одиноким и никому ненужным куском фекального мусора, смотря в окно на затянутое грязной, выцветшей из голубого до серо-рваного, плёнкой туч небо, мои фантазии грубо прервали. От стадии медитативного созерцательства меня отбросил толчок в плечо. На ногах мне устоять удалось, хотя отлетел я на порядочные три метра. Сундуков рассчитывал на лёгкую победу, а я, на его беду, не успев испугаться, полез в драку.

Вокруг нас тут же образовался скудный кружок любопытствующих. Относительно малое количество зевак объяснялось стечением обстоятельств: кто-то остался в классе, кто-то бузил в аппендиксе, остальные же громили дубиной голода столовую на первом этаже. Вадим Сундуков ничего не говоря, беспорядочно махал кулаками, а я сам, не знаю как, подлез под его мельницу, схватил за грудки и закрутил в силовую карусель. Сундуков дергался как ватный Арлекин, пытался устоять и бледнел с лица. Внезапно он открыл для себя, что я не просто мальчик для битья и мне вполне по силам дать ему по рогам.

Мне бы его прессануть, размазать по полу, пустить кровь, обмазать ею своё лицо и поставить себя независимым особняком в скотской иерархии местной шпаны, но во мне сыграла слабость духа. Я прекратил его раскручивать, остановился и, не разжимая пальцев, вцепившихся в его воротник, примирительно (э-э, как это мерзко, но тогда я этого не понимал, совсем-совсем) проговорил (хорошо, что не промямлил):

– Ты сильный и можешь меня побить. Зачем? Я тебе ничего не сделал и ничего против тебя не имею.

Свои поносные слова я сопроводил действиями – отцепился от Вадима. Видимо он, продолжая переживать головокружение, не прочухал мою слабость и, сделав кислое выражение (уголки рта опущены, верхние веки прикрыли половину радужки, а щёки дошли до степени белизны писчей бумаги), тоже отпустил меня.

Со мной учились разные персонажи, среди которых попадались вполне сносные, о чём я узнал вначале второй неделе своего существования в качестве новичка. Моя дворовая жизнь шла своим чередом. Она по большей части не была никак связана со школьным бытием, отличаясь в лучшую сторону, а школа для меня оставалась настоящим адом. Как поменять ситуацию к лучшему я не знал, пока не произошло моё знакомство в не казарменной обстановке улицы с моим одноклассником Федей Викторовым.

За те первые восемь учебных дней с Федей я сталкивался неоднократно. Плотно не общались, не видел я и пренебрежения в его взгляде, а была симпатия. Федя, законный представитель среднего звена в классе, чувствовал себя в школе вполне комфортно. Во-первых, неглупый, во-вторых, скорый на язык, с первого дня в классе, всех знающий и, на первый взгляд, никого из наших горилл не боящейся. С хулиганами из класса он общался запросто, дружбы не водил, а уважение имел. Ему, как человеку думающему, не хватало общения со сверстниками, развитыми выше среднего нашего школьного интеллектуального уровня и не страдающими комплексами заводного апельсина.

Восемь дней, прописка, возраст, – когда ещё удаётся легко входить в контакт с посторонними людьми? – сделали своё дело: в классе я пообвыкся, в школе пообжился. Не привык, – к страху привыкнуть нельзя, от него можно только сдохнуть, – а начал обустраиваться в новых для меня реалиях.

В тот день, после уроков, когда я вернулся домой, мама меня послала за хлебом. Она работала посменно, через сутки в ночь, оператором газовой котельной в банно-прачечном комбинате. Сварила обед, а хлеб кончился. Значит – иди сынок купи. До ближайшей булочной ходу было три с половиной минуты. Мне захотелось проветриться, на улице стоял на редкость, для той осени, погожий солнечный денёк. Такие дни иногда складывались в неделю и за это этот период сентября называли бабьим летом. До начала всеобщих вечерних посиделок во дворе оставалось часа три. Я, от нечего делать погрузившись в мир грёз (у таких как я обычно бывает чрезвычайна развита фантазия), попёрся в гастроном, стоявший дальше по курсу проспекта, туда ближе к стадиону.