Долгое дело
Шрифт:
– К чему ты все это рассказываешь? - спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.
– К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.
– Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все-таки есть.
Она показала, сколько это - вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком - встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.
– А раньше
– Наверное, поумнел.
– Тогда лучше бы не умнел.
– Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды...
– Раньше любовь была для тебя священна.
– Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.
– Для меня священна даже ее капля.
– Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет...
Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном - о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.
Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней - пока еще не поздно.
– Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить...
– Об этой самой? - перебила она.
– Да, черт возьми, об этой самой!
– Извини, ты мешаешь читать.
Она раскрыла книгу - "Последняя любовь". Рябинин вскочил... В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.
– Слушаю.
– Следователь Рябинин? - официально спросил женский голос.
– Да.
– Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Говорят: "Какая нелепая смерть". А покажите мне другую, покажите мне лепую!
Рябинин сидел у одной стены, Петельников - у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.
– Говорят, раньше с вором поступали так: обмазывали его горчицей и выгоняли из города, - сообщил прокурор и внимательно посмотрел на вентилятор, словно ему и сообщил.
– А сардельку давали? - поинтересовался инспектор.
Рябинин незряче разглядывал торец стола. Он ждал. Чего?.. Хотя бы взрыва, эмоционального взрыва, в целительную силу которого он
верил...Бывали положения, когда нервы у всех напрягались медленно и верно, напрягались до того предела, за которым общение людей становилось невозможным. Тогда происходил взрыв - с упреками, возмущениями, криками и даже руганью. Первопричина напряжения от этого взрыва не исчезала, и вроде бы ничего не менялось, но люди облегченно вздыхали - как гроза прошла.
– Что же у нас есть? - наконец спросил Беспалов, больше обращаясь к инспектору.
– А ничего!
– Вам она что-то сказала...
– Про пальто, шляпу и фигуру покупательницы. Похожа на Калязину. Это предположение. Да и какой я свидетель...
– Дочка?
– Мать с ней на эту тему не говорила.
– Другие продавцы?
– Ничего не знают.
– Фальшивка что?
– Стекло, дюраль. Сделана умелыми руками.
– Сама изготовила?
– Вряд ли, скорее какой-нибудь любитель.
– Итак, мошенница опять уходит? - удивился прокурор.
– Почему же мошенница? - еще больше удивился инспектор. - Убийца она, а не мошенница.
– Что же будем делать?
Этот вопрос прокурор задал опять вентилятору. Рябинин знал, кому этот вопрос, потому что вентилятор не работал, не сделался мохнатым от быстрого вращения, а костляво белел на углу стола. Но ответил каким-то елейным голосом инспектор:
– Сергей Георгиевич знает.
– А если провести у Калязиной обыск? - тихо спросил Рябинин, и, как ему показалось, тоже у вентилятора.
– Нельзя, - сразу ответил прокурор, блеснув в упавшем солнце седым виском. - Для обыска нет законных оснований.
– Да она этот бриллиантик затараканила в такую нору, что его в с рентгеном не найдешь, - заметил Петельников.
Они говорили о преступнице и не говорили об умершей. Рябинин понимал: инспектор видел продавщицу мельком, прокурор совсем не видел. А он вчера утром сидел у ее кровати - сегодня утром ее уже нет. Какой же теперь смысл в их работе? Какой смысл искать этот затараканенный бриллиант, когда Пленниковой нет в живых? Ах да, государству причинен значительный ущерб...
И промелькнуло, исчезая...
...Смерть глупа, страшна, неотвратима и болезненна - черт с ней. Но ведь обидно!..
Рябинин всегда считал, что преступление лучше расследует тот следователь, который жалеет потерпевшего. Кажется, так и записано в его дневнике. Нет, немного не так: "Жалостливый следователь лучше равнодушного". Или "Жалостливый следователь справедливее равнодушного"? Да он эту мысль отстаивал; он спорил даже с теми, с кем и спорить не стоило... И что же теперь? Своей жалостью он ее не спас, но упустил преступницу.
– А вы бы стали допрашивать? - вдруг спросил Рябинин прокурора.
– Не знаю, - замялся Юрий Артемьевич, начав раздраженно пошатывать подбородок.
– А ты бы? - спросил Рябинин и Петельникова.
– Стал бы! - жестко ответил инспектор, видимо ждавший этого вопроса, а может быть, ради него здесь и сидевший.
– Не пожалел бы? - удивленно протянул Рябинин.
– А хирург жалеет больного? - спросил теперь инспектор, как ударил по уязвимому месту, которое-таки нашел.