Долгорукова

— Дядя Вилли, ты, конечно, знаешь о том, что меня хотел застрелить один фанатик. Значит ли это, что меня отныне должна сопровождать свита?

— Предосторожность никогда не помешает, — Вильгельм был настроен благодушно. — Всегда находится сумасшедший, который вбил себе в голову, что он должен убить монарха и таким образом облагодетельствовать свой народ. Я, как ты знаешь, тоже не избежал покушения. И Отто тоже. Маньяков хватало во все времена.

— Позвольте дать вам совет, Ваше величество, — заговорил Бисмарк. — Повсюду есть люди, объявляющие себя выразителями народных чаяний. Обычно это беспочвенные болтуны, не имеющие никакого дела и не знающие, к чему себя приложить. Они называют себя по-разному: социалистами, демократами, либералами, националистами, патриотами. В любом случае публика эта не приносит никакой пользы своему отечеству. Более того: она вредоносна, ибо отвлекает от дела и увлекает за собой неустойчивых, неудовлетворённых, а порой и преступных субъектов. Таких людей следует нейтрализовать. Способы для этого существуют самые разные. Иной раз достаточно простого предупреждения, иной — полицейских мер. Народ обязан знать, что государство стоит на страже его спокойствия, оно не допустит никакого возмущения. Преступные сообщества, объявляющие существующий порядок плохим, должны быть решительно искореняемы. Ваша тайная полиция обязана вовремя их обнаруживать и обезвреживать. Так делаем мы в интересах народного спокойствия. Стоит ослабить вожжи, как лошади понесут, и карета, чего доброго, опрокинется. Граф Шувалов, сколько мне известно, понимает это...

— Но нельзя же всё время держать вожжи натянутыми, — возразил Александр.

— Мой князь Отто, — Вильгельм с особым смаком произнёс это «мой князь», — управляет весьма разумно: ни в коем случае не напрягая. Всё в меру, всё в меру.

— Мои министры стараются соблюдать меру, — грустно произнёс Александр, — но зараза расползается. За ней не уследишь. Благомыслящих людей, коих немало, объявляют ретроградами. Печать разноголоса.

— Ну, газетчиков можно приструнить, Ваше величество, — снова подал голос Бисмарк. — Я лично не даю им разгуляться. У меня есть несколько доверенных, чьи перья настроены и заострены мною. Так должно быть в свободном государстве. Тон должны задавать именно те, кому доверяют власти.

— У нас это перестало получаться, несмотря на все усилия графа Шувалова и другого графа — Дмитрия Толстого.

— Плохо стараются, — бормотнул в усы дядюшка Вилли. — Так ли они надёжны?

Эта фраза снова всколыхнула и подняла из глубин все сомнения Александра. Может, в самом деле он поспешил с переменою министров? Вот ведь и те, кого он призвал в надежде на установление спокойствия и искоренение крамолы, топчутся на месте. Они — ив особенности граф Шувалов — всё время преподносят ему обещания на раскрытие будто бы зреющего венка заговоров. Взять того же Долгушина и его единомышленников, о коих было много шуму. Говоруны и только. Никакой опоры в народе у них не было, да и быть не могло. Той справедливости, о которой они хлопотали, нельзя добиться в одночасье. Нужны основательные перемены в обществе, в экономике. Время нужно, время. И ему очень желалось перемен, улучшения народной жизни, однако взмахом царского пера, как полагают говоруны, его не достигнешь.

Александр почтил присутствием заупокойную службу по генерал-адъютанту Зелёном. Покойный Александр Алексеевич был министром государственных имуществ. Рано усоп — чуть более шестидесяти годов. Говорили, от неумеренных страстей. Александр долго колебался, кого сделать преемником. Брат Костя подсказал: Валуева. Пожалуй, он прав. Назначить его министров и дать в придачу лесные дела и государственное коннозаводство. Быть по сему! Он повезёт.

Кончина за кончиной. Отправился в лучший из миров Павел Павлович Гагарин, князь, член Государственного совета и председатель Комитета министров. Этот — в почтенном возрасте: восьмидесяти трёх лет. Немало потрудился для великой реформы, да будет земля ему пухом. Ну и граф Берг. С его смертью Александр упразднил должность наместника царства Польского. Оно было поименовано Привисленским краем, и главою его генерал-губернатор Коцебу. Ну а на место князя Гагарина — графа Игнатьева. Адмирала Посьета — в министры путей сообщения.

Фигуры расставлены. Но в душе не было покоя. Дядюшка Вилли благодушествовал, расчёсывал свои уникальные бакенбарды, отнимал время своими разговорами, советами, в коих было больше старческого резонёрства, нежели разумности. Похоже, он выжил из ума. Да и зачем надобен ему ум, если у него под боком Отто фон Бисмарк с его остро отточенным практическим и дальновидным умом, который умело правит за императора всея Германии.

Одно утешение — Катенька. Всё это время Александр был как на иголках: приходилось исполнять обязанности гостеприимного племянника и верного союзника, притом почти на протяжении двух недель.

Но вот дядюшка Вилли с Бисмарком, Мольтке и другими советчиками, от которых было более беспокойства, чем проку, наконец отбыли, знаменитые бакенбарды перестали быть притчею во языцех, и Александр облегчённо вздохнул. Наконец в его досугах могла воцариться Катенька.

Досугов, к сожалению, было мало: дела копились без разрешения, и теперь приходилось их побыстрей разгребать, чтобы почувствовать себя на какое-то время полностью свободным для любви и неги.

Бог его знает почему, но когда наконец он заключил Катеньку в объятия, прежнего пыла не было. Что-то пролегло меж них, и это «что-то» был сын Георгий. Александр поневоле стал его воспреемником — роды случились неожиданно в бывшем покое царя Николая, где происходили потаённые встречи любовников. Малыш-крепыш был копией венценосного отца. Катеньку с новорождённым нельзя было оставлять в Зимнем, и её переправили в особняк верного генерала Рылеева, где ей и сыну были обеспечены покой и надёжная охрана.

Теперь она явилась к нему в новом качестве — матери его сына. Незаконорожденного! Вот в чём был парадокс. Сын императора Всероссийского формально пребывал в незаконорожденных. И несмотря на своё видимое всемогущество, Александр пребывал в затруднении.

Однако ничего от Катеньки не убыло. Материнство сделало её, пожалуй, ещё краше. Фигурка оставалась столь же точёной. Страстности и любовных ухищрений не только не убыло, но прибыло. Казалось, материнство сделало её ещё опытней и изощрённей: теперь он был не только любовником, но отцом её ребёнка, и не простым, а венценосным отцом. А потому к её ласкам примешивалась ещё и благодарность.

Сын Георгий, царский сын, был, разумеется, окрещён в серебряной купели, к нему приставили кормилицу и опытных нянек, над всеми надзирала с великою ревностью Варенька Шебеко, а генерал-адъютант Александр Михайлович Рылеев оставался бдительным стражем юного семейства.

Но как быть дальше? Как узаконить сына? Как умиротворить её величество законную супругу Марию Александровну, родившую восьмерых наследников и наследниц и медленно теперь угасавшую? Императрица, разумеется, знала обо всём: как ни таились все участники, все действующие лица этой любовной связи государя, её, так сказать, апогей выплыл наружу.

При всём при том Александр был совестлив. Он чаще прежнего произносил и вслух и про себя слова молитвы: «Покаяния отверзи ми двери...» Покаяться ли? Просить ли у супруги прощения? Нет, духу не хватало. А потом, он давно отвык каяться и просить прощения у кого бы то ни было, даже у Господа Бога. Он оставался императором и самодержцем всея Руси, помазанником Божиим, все поступки которого и все грехи освящены и отпущены.

И Александр продолжал вести себя так, словно ничего особенного в его жизни и в дворцовом расписании не случилось. Он так и объявил Катеньке:

— Всё меж нами остаётся по-прежнему. Я не отрёкся от своего обещания, ежели на то будет воля Господня, жениться на тебе.

— Ежели на то будет воля Господня, — как эхо повторила Катенька и заплакала. Воля Господня была неисповедима.

Мария Александровна, её императорское величество, знала всё. Она была умна и терпелива. Гордыня не дозволяла ей ни сетовать, ни плакаться. Её единственным собеседником и исповедником был Господь Бог. Ему она приносила свои бессловесные жалобы. Она продолжала молить его о здравии своего державного супруга, их совместного потомства и... Да-да, о здравии новокрещённого младенца Георгия.

Менее всего она питала зла к Кате Долгоруковой. Как ни странно, она испытывала нечто вроде удовлетворения. Её супруг был слишком любвеобилен, не пропускал ни одной юбки на мало-мальски стройных формах, короче говоря, был бабник. И вот наконец он угомонился, прибился к берегу. И предположения об его очередной пассии приумолкли.

Мужчина, ежели он настоящий мужчина, считала Мария Александровна, не может довольствоваться одной женщиной. Получив от неё всё, что она может ему дать, он должен щедро рассевать своё семя. Тем более ежели оно царственное.