Долгожданная кража

Так уже было однажды. Мой приличный портфельчик, чистый и аккуратный, этот изверг нагрузил картошкой навалом, без всяких мешков и пакетов, чем привёл его в удручающее состояние, а меня — в глубокий траур.

На мой вопрос, предполагающий безоговорочное отрицание, Василий с искренностью святого праведника ответил:

— Ага. К старикам в деревню еду, а с авоськой в автобусе неудобно. Люди ругаются. Пачкается картоха-то. А у тебя портфель хороший, ёмкий. И выглядит, как у большого начальника.

Что тут скажешь? Объяснения бесполезны. Он даже не поймёт, что я ему буду втолковывать, возьмись я за это неблагодарное дело.

— Послушай, Васисуалий… э-э-э… Виссарион, никак не могу запомнить твоё имя…

Это ему мелкая месть за Алекса и мой нечаянный испуг.

— Не дам. Во-первых, я уже говорил тебе, что портфель не для картошки. Во-вторых, он мне и самому нужен. Я в баню собираюсь.

Василий почесал репу.

— Ну да, в баню… оно конечно. А то давай так, — он внезапно вдохновился, — ты мне портфель, а я тебе авоську. В баню-то и с авоськой сходить можно. А мне, вишь, в автобусе ехать…

Мне захотелось его прибить. Василий чутко уловил изменение моего настроения и быстренько испарился. А заодно я обнаружил, что испарился из моей головы и Алекс со своими провокационными рассуждениями. И то хорошо.

А про баню я вовсе не придумал. У меня отсыпной после дежурства, а у Саньки Барыкина дневная смена. Так что вечер наш, и Саня обещал приобщить меня к этой странной процедуре омовения своих чресел при большом скоплении голых мужиков.

Баню-то я любил. Только в общественном заведении подобного рода был, пожалуй, последний раз ещё на армейской службе. Последние лет двадцать своей будущей жизни я предпочту принимать разнообразные банные процедуры, сопряжённые с неспешной чайной церемонией, у себя на даче. Это вам не какая-то дурацкая сауна, а настоящая парилка с настоящей каменкой и печкой на дровах. Веники разные: берёзовые, дубовые, можжевеловые. Самовар шумит на столе в предбаннике. Рядом варенье, травки всякие для заварки. Лепота, одним словом.

М-да, надо скорей выбираться из этой ностальгии. Нечего опять себе душу бередить. Вспомни-ка лучше про другую баню, сказал я себе. И вспомнил.

Дело было в восьмидесятых. Я приехал в гости в город Ровеньки Луганской области. Эта область ещё некоторое время Ворошиловградской называлась. Родственники были дальние, но приняли меня, как сына. Я наслаждался новыми впечатлениями, видом белых аккуратных хаток с обязательными садами на улице вездесущего Карла Маркса, обилием товаров и продуктов в магазинах, приходил в восторг от красивых как-то по-особенному украинских девушек, попадавшихся навстречу во время моих путешествий по городу.

С любопытством и даже некоторым недоверием (разве такое может быть?) я глазел на бутылки с разнообразными пивными наклейками на витринах магазинов, а когда продавщица ещё сказала, что вот это пиво брать не надо, потому что оно кислое, мне показалось, что здесь люди к коммунизму значительно ближе, чем мы в своей Вологодской области. У нас такое было бы просто невозможно, а категория кислого пива не существовала в принципе. Пиво, если оно есть в продаже, кислым быть не имеет права. Наша продавщица могла сказать только одно, да и то в отношении разливного напитка: «Мужики, пиво разбавить не успела, поэтому буду недоливать».

А за обедом и прилагавшимися в нему обязательными двумястами граммами не очень крепкого самогона дядя Витя рассказывал про своё житьё-бытье в чужом краю, ставшем ему родным. Он был наш, Вологодский, освобождавший Украину во время войны, нашедший там свою любовь, да так и оставшийся в тех местах. Он и говорил уже на мягком суржике, как и все коренные жители.

— А пойдём-ка, Лёшка, сегодня в баню. — предложил он мне однажды. — Попаримся, как следует. Я уже и веничком запасся, настоящим, дубовым. Жаль вот берёзового достать не удалось…

А мне в новинку было дубовым похлестаться, поэтому я дядькиного сожаления не разделил и быстренько согласился. Но что я увидел…

Огромный зал оказался заполнен белесым туманом, в котором смутно передвигались размытые тени. И было достаточно прохладно, по крайней мере, для бани. В центре зала неясно определялась какая-то гора или куча чего-то шевелящегося. Звуки в этом тумане и хаосе искажались и обманывали слух так, что ничего понять было нельзя. Я несколько растерялся, куда идти, что делать, где парилка в конце концов? Дядька понял моё замешательство и направил к этой самой куче. И я, наконец, рассмотрел, что это такое.

В центре зала находилась ступенчатая пирамида с усечённой верхушкой и высотой около двух метров, может чуток поменьше. Сидящие на её ступеньках мужики, кто пониже, кто повыше, неистово хлестали себя вениками. Самые выносливые оккупировали верхнюю площадку. Пробрался и я на вершину. Здесь было действительно жарко и даже очень. Я помахал веником. Мокрый пар обжигал, но никакого кайфа я от такой процедуры не получил. Не скрою, может быть с непривычки. Уже многие годы спустя, попав как-то в турецкий хамам, я сидел, окутанный горячим паром, обильно потел и вспоминал ту украинскую баню. И посетил меня тогда невесть откуда взявшийся вопрос: уж не родственники ли турки и украинцы?

А в тот банный поход с дядькой я не скрывал своего разочарования, в связи с чем он, слегка обиженный за свою украинскую баню и принявший по этой причине сверхнормативную порцию самограя долго доказывал мне, что это и есть самый настоящий русский пар. Его, дескать, здесь все так и называют. Ну и ладно раз так, успокоился я, а заодно подумал, да потом и вслух сказал:

— На родину бы тебе, дядя Витя, к нам на Вологодчину. И с родными бы повидался, и каким бывает настоящий русский пар с берёзовым веничком вспомнил.

— А что, — загорелся хмельной дядя Витя, — и приеду!

Но не приехал, не сложилось.

Вечером за мной заглянул Санька, и мы отправились в баню. Я с достоинством нёс свой избавленный от картофельной напасти портфель, так похожий на принадлежность большого начальника, куда легко поместилось и Санькино, и моё барахлишко.

— Пойдём пешком, — предложил друг, — а то автобуса ещё неизвестно сколько ждать придётся, да и влезем ли.

Я легко согласился. Всё равно от Советского проспекта до бани на своих двоих шлёпать.

К названию бани номер один Горкомхоза, что на улице Энгельса, вполне обоснованно можно было бы приписать дополнение — «Люкс». Я думаю, что многие клиенты этого дворца общественного омовения согласились бы с такой постановкой вопроса. Смотрите сами — там имелись не только привычные отделения: женское и мужское, но ещё и действующий буфет, правда, без спиртного, и даже парикмахерская, притулившаяся к мужской половине заведения. Такой «роскоши» не было больше ни в какой бане города.

На полдороге Санька вдруг хлопнул себя ладонью по обширному лбу.